По-моему, роман Б. Пастернака «Доктор Живаго» невозможно пересказать или проанализировать. У меня, например, после его прочтения остались только ощущения и какие-то отдельные картины, причем почему-то очень спокойные, тихие, мирные... Как будто куски, вырванные из жизни, яркие, запоминающиеся моменты. Одна из таких картин — сцена прощания Лары с мертвым Юрием Живаго. Она не оставила во мне тяжелого или мрачного впечатления, тоски, но немного грустное, какое-то тихое ощущение. Эта сцена ассоциируется со сладким, терпким запахом цветов, глубоким, оглушающим молчанием и тишиной, которая изредка прерывается чуть слышным плачем Лары. Остальные же громкие рыдания родственников и друзей как будто где-то вдалеке, они почти не нарушают этого необыкновенного молчания. Б. Пастернак очень хорошо выразил это ощущение, говоря о цветах на гробе Юрия: «Они не просто цвели и благоухали, но как бы хором, может быть, ускоряя этим тление, источали свой запах... Одни цветы были заменой недостающего обряда».
Лариса очень жалела, что Юрия не отпевали по-церковному: «Он так всего этого стоил, так бы это «надгробное рыдание творяще песнь аллилуйя» оправдал и окупил!» Она почти боготворит Живаго, после его смерти она осталась совсем одна, беспомощная, беззащитная, покинутая. Только Юрий мог понять ее, они были с ним почти одно целое, «они думали, как другие напевают», они дышали только этой «совместностью», только рядом с Юрием Лару охватывало то «веяние свободы и беззаботности», которое исходило от него.
Лара была единственной женщиной, которая была так близка Живаго, так похожа на него, так одинаково с ним мыслила. И поэтому ее горе кажется особенным, даже величавым и возвышен-, ным, по сравнению с суетливым, громким и каким-то бестолковым горем Марины, приятелей покойного. Она не «тягалась горем» с ними, казалось, у нее были «особые права на скончавшегося», и все родственники и друзья будто чувствовали и понимали это. Лара так много хотела сказать
Юрию, все, что не успела, не смогла сказать при жизни, ей хотелось выплакать свое горе, посидеть рядом с покойным, насладиться этим последним свиданием. И она стала прощаться с ним «простыми, обиходными словами бодрого бесцеремонного разговора», она говорила все, что внезапно приходило ей в голову, все мысли, проносящиеся у нее в памяти, «как облака по небу», она не думала, она говорила то, что подсказывало ей сердце... И этот монолог лился свободно, поспешно, как в бреду, и ее слова складывались в «ласковый и быстрый лепет», который вовсе не был похож на эпитафию, а скорее, на разговор с живым человеком.
Сколько раз, наверное, Лара мечтала снова увидеть Юрия, представляла их свидание, сколько раз думала о том, что расскажет ему, как поделится своими огорчениями и радостями, и вот «как опять Бог привел свидеться». Сколько в ее жизни было «судьбы скрещений», как часто и неожиданно по воле случая она встречала Юрия Живаго, как будто сам Бог толкал их друг к другу, как будто их «вольная, небывалая, ни на что не похожая» любовь была предназначением свыше, неизбежным предначертанием судьбы. И теперь воспоминания овладевали ею.
Когда Тоня написала в письме Юрию, что они разлучены навсегда, слово «никогда» звучало действительно страшно, пугающе и неотвратимо, хотя их разделяло только расстояние. «Вот я написала эти слова, уясняешь ли ты себе их значение?» — писала Тоня. А теперь, у гроба Юрия, Лара даже ни разу не произносит этого страшного слова, хотя их разделяет не расстояние, а нечто непреодолимое: она живет, а его уже нет, он где-то в другом мире, где она не может с ним встретиться. Но у нее такое ощущение, что она все равно вместе с ним, для нее в мире сейчас существует только он один, она с ним наедине и даже не замечает, что в комнату входят люди, что они разговаривают, плачут... она говорит со своим Юрочкой, и для нее в ее слезах — «счастье освобождения». Она не помнит себя, она «точно упала на самую глубину, на самое дно своего несчастья».
Наверное, ей представляется, что она сама скоро умрет, потому что, раз Юры нет, ей тоже конец, и она полна «темным, неотчетливым знанием о смерти, подготовленностью к ней», как будто она уже не в первый раз переживает потерю любимого, как будто «она уже двадцать раз жила на свете» и у нее «целый опыт сердца», как перенести такое горе. И она то плачет, не в силах более сдерживать слезы, то молчит, впадая в оцепенение, забывая все происходящее вокруг, и словно улетает куда-то с душой Юрия, переживает, как когда-то с ним вместе, то «наслаждение общей лепкою мира, чувство отнесенности их самих ко всей картине, ощущение принадлежности к красоте всего зрелища, ко всей вселенной». А вокруг нее все так же благоухают цикламены, сирень, как будто исполняют реквием, живые, яркие цветы, которые «так легко себе представить ближайшими соседями царства смерти».