В "Горячем снеге" образ вставшего на войну народа возникает перед нами в ещё небывалой до того у Юрия Бондарева полноте выражения, в богатстве и разнообразии характеров, а вместе с тем и в целостности. Этот образ не исчерпывается ни фигурами молодых лейтенантов - командиров артиллерийских взводов, ни колоритными фигурами тех, кого традиционно принято считать лицами из народа,-- вроде немного трусливого Чибисова, спокойного и опытного наводчика Евстигнеева или прямолинейного и грубого ездового Рубина; ни старшими офицерами, такими, как командир дивизии полковник Деев или командующий армией генерал Бессонов. Только совокупно понятые и принятые эмоционально как нечто единое, при всей разнице чинов и званий, они составляют образ сражающегося народа. Сила и новизна романа заключается в том, что единство это достигнуто как бы само собой, запечатлено без особых усилий автора - живой, движущейся жизнью. Образ народа, как итог всей книги, быть может более всего питает эпическое, романное начало повествования.
Гибель героев накануне победы, преступная неизбежность смерти заключает в себе высокую трагедийность и вызывает протест против жестокости войны и развязавших её сил. Умирают герои "Горячего снега" - санинструктор батареи Зоя Елагина, застенчивый ездовой Сергуненков, член Военного совета Веснин, гибнет Касымов и многие другие... И во всех этих смертях виновата война. Пусть в гибели Сергуненкова повинно и бездушие лейтенанта Дроздовского, пусть и вина за смерть Зои ложится отчасти на него, но как ни велика вина Дроздовского, они прежде всего - жертвы войны. Войны, которая только лишь своей сутью убивает в человеке все нравственное, миролюбивое и главной задачей для любого человека на этой войне на сломаться, не поддаться этому ужасу и хаосу разрушений, как бы это не было трудно.
В романе выражено понимание смерти - как нарушение высшей справедливости и гармонии. Вспомним, как смотрит Кузнецов на убитого Касымова: "сейчас под головой Касымова лежал снарядный ящик, и юношеское, безусое лицо его, недавно живое, смуглое, ставшее мертвенно-белым, истончённым жуткой красотой смерти, удивлённо смотрело влажно-вишнёвыми полуоткрытыми глазами на свою грудь, на разорванную в клочья, иссечённую телогрейку, точно и после смерти не постиг, как же это убило его и почему он так и не смог встать к прицелу. В этом невидящем прищуре Касымова было тихое любопытство к не прожитой своей жизни на этой земле и одновременно спокойная тайна смерти, в которую его опрокинула раскалённая боль осколков, когда он пытался подняться к прицелу".
Наверное, самое загадочное из мира человеческих отношений в романе - это возникающая между Кузнецовым и Зоей любовь. Война, её жестокость и кровь, её сроки, опрокидывающие привычные представления о времени, - именно она способствовала столь стремительному развитию этой любви. Ведь это чувство складывалось в те короткие сроки марша и сражения, когда нет времени для размышлений и анализа своих чувств. И начинается всё это с тихой, непонятной ревности Кузнецова к отношениям между Зоей и Дроздовским. А вскоре - так мало времени проходит - Кузнецов уже горько оплакивает погибшую Зою, и именно из этих строчек взято название романа, когда Кузнецов вытирал мокрое от слёз лицо, "снег на рукаве ватника был горячим от его слёз".
Обманувшись поначалу в лейтенанте Дроздовском, лучшем тогда курсанте, Зоя на протяжении всего романа, открывается нам как личность нравственная, цельная, готовая на самопожертвование, способная объять своим сердцем боль и страдания многих. Личность Зои познаётся в напряжённом, словно наэлектризованном пространстве, которое почти неизбежно возникает в окопе с появлением
женщины. Она как бы проходит через множество испытаний, от назойливого интереса до грубого отвержения. Но её доброты, её терпения и участливости достаёт на всех, она воистину сестра солдатам.
Образ Зои как-то незаметно наполнил атмосферу книги, её главные события, её суровую, жестокую реальность женским началом, лаской и нежностью.
И заканчивая свой реферат, я хотел бы отметить, что наша литература немало сделала для того, чтобы в грозных, катастрофических обстоятельствах пробудить у людей чувство ответственности, понимание того, что именно от них, и нет от кого другого - зависит судьба страны. Отечественная война не была "разборкой" между двумя кровавыми диктаторами - Гитлером и Сталиным, как это внушают нынче некоторые склонные к изобретению сенсаций литераторы. Какие бы цели ни преследовал Сталин, советские люди защищали свою землю, свою свободу, свою жизнь - на это посягали фашисты. “...Правота была такой оградой, которой уступал любой доспех”, - писал в ту пору Борис Пастернак. И даже те, кто не испытывал ни малейших симпатий к большевикам и советской власти, - большинство их, - заняли после гитлеровского вторжения безоговорочно патриотическую, оборонческую позицию. "Мы знаем, что нынче лежит на весах, и что совершается ныне", - это Анна Ахматова, у которой был очень большой счет к советской власти.
Уровень правды в литературе военных лет по сравнению со второй половиной тридцатых годов, временем опустошительных массовых репрессий духовного оцепенения и мрака, казенной унификации в искусстве, резко вырос. Жестокая, кровавая война потребовала духовного раскрепощения, сопровождалась стихийным освобождением от душивших живую жизнь и искусство сталинских догм, от страха и подозрительности. Об этом тоже свидетельствует лирическая поэзия. В голодном, вымирающем блокадном Ленинграде в жуткую зиму тысяча девятьсот сорок второго года Ольга Берггольц писала:
В грязи, во мраке, в голоде,
в печали,
Где смерть как тень тащилась
по пятам,
Такими мы счастливыми бывали,
Такой свободой бурною дышали,
Что внуки позавидовали б нам.
Берггольц с такой остротой ощутила счастье свободы, наверное, еще и потому, что перед войной ей полной мерой пришлось изведать жандармов любезности. Но это ощущение обретаемой, расширившейся свободы возникло у многих, очень многих людей. Вспоминая через много лет фронтовую юность, Василий Быков писал, что во время войны мы “осознали свою силу и поняли, на что сами способны. Истории и самим себе мы преподали великий урок человеческого достоинства”.
Берггольц с такой остротой ощутила счастье свободы, наверное, еще и потому, что перед войной ей полной мерой пришлось изведать 'Жандармов любезностей'. Но это ощущение обретаемой, расширившийся свободы возникло у многих, очень многих людей. Вспоминая через много лет фронтовую юность, Василий Быков писал, что во время войны мы “осознали свою силу и поняли, на что сами способны. Истории и самим себе мы преподали великий урок человеческого достоинства”.
Война все подчиняла себе, не было у народа более важной задачи, чем одолеть захватчиков. И перед литературой со всей остротой и определенностью встали задачи изображения и пропаганды освободительной войны, они служили им по доброй воле, по внутренней потребности, честно, искренне, эти задачи не были навязаны извне - тогда они становятся губительными для творчества. Война против фашизма была для писателей не материалом для книг, а судьбой - народа и их собственной. Их жизнь тогда мало отличалась от жизни их героев. И этот долг они выполнили до конца.