Или модные в те годы имена обыгрываются иронически: “На козлах сидел потный кучер с величавым лицом, черными усами и нависшими бровями. Это был как бы второй Ницше”... “Ницше тронул поводья…”.
С какой-то проказливой шутливостью Белый насмешливо расписываем религиозные причуды московских мистиков:
“Сеть мистиков покрыла Москву. В каждом квартале жило по мистику; это было известно квартальному <..> Один из них был специалист по Апокалипсису. Он отправился на север Франции наводить справки о возможности появления грядущего зверя. Другой изучал мистическую дымку, сгустившуюся над миром. Третий ехал летом на кумыс; он старился поставить вопрос о воскресении мертвых на практическую почву”.
Любопытно, что слова, в которые Белый вкладываем высокий позитивный смысл, например, “многострунный”, во второй симфонии он обыгрывает иронически: “Знакомый Поповского собирал у себя литературные вечеринки, где бывал весь умственный цветник подмигивающих. Сюда приходили только те, кто мог сказать что-нибудь новое и оригинальное. Теперь была мода на мистицизм, и вот тут стало появляться православное духовенство <...> Все собирающиеся и этом доме, помимо Канта, Платона и Шопенгауэра, прочитали Соловьева, заигрывали с Ницше и придавали великое значение индусской философии. Все они окончили по крайней мере на двух факультетах и уж ничему на свете не удивлялись <…> Все это были люди высшей “многострунной” культуры”.
Вторая симфония пестрит такими ироническими пассажами.
Но особенность Белого в том, что расширяя территорию своих вещей, осваивая все новые исторические пласты, он никогда ни от чего не отказывается, сохраняет сложный, с юности противоречивый образ поэта и совмещает пафос с пародией.
Сюжет симфонии развивается на фоне жизни большого города. Перед нами панорама Москвы - Арбат, кладбище Новодевичьего монастыря, Зачатьевские переулки. Все описано локально точно. Но это не просто Москва, это сгущенный и обобщенный образ вообще большого города.
Город - вместилище трагических событий – стал излюбленным образом литературы 20-го века. Таким на Западе предстал он в поэзии Верхарна. Город, как жестокий, бездушный, убивающий своими контрастами механизм - постоянная тема лирики Брюсова. Город, как страшный мир вырисовывается в третьем томе Блока.
Город - зловещий своими социальными противоречиями, убогой обыденностью мещанских судеб и безумием людей, растерянных и одиноких, - центр событий, разыгрывающихся во второй симфонии Белого.
Страшный мир в ней - это прежде всего бессмысленная нелепость и алогичность жизни. В ракурсе к биографии Белый называет это “сочетание бытика с бредиком”.
Во второй симфонии старушку из богадельни протыкает шилом безумец, сбежавший из сумасшедшего дома. Поливальщики, борясь с пылью, разводят на улицах мокрую грязь. Монотонные гаммы символизируют вечность и скуку. К бойне подвозят стада обреченных быков. В городе тускло скучают и тоскливо умирают обыватели. Таков Дормидонт Иванович, точно вышедший из гоголевской “Шинели” чиновник. Он вдвинут в плотный и убогий быт — самовар, чай до седьмого пота, мятные пряники, которые он скармливает проказливому племяннику, любопытство к окнам соседей, баня, смерть от простуды.
Тусклый быт местами сгущен до физиологической тошнотворности. То и дело во второй симфонии упоминаются грязные ногти, гнилые зубы, гнойные раны нищих, выставленные напоказ; весь этот отталкивающий набор дан не в сгустке, а разбросан отдельными штрихами по всей вещи.
Очень своеобразно воплощена в симфонии нелепость жизни: в коротких фразах-абзацах через предлоги а, и. но связываются абсолютно несопоставимые явления, подчеркивается бессмысленность их одновременного существования.
“В те дни и часы в присутственных местах составлялись бумаги и отношения, и петух водил кур по мощеному дворику”, или “Талантливый художник на большом полотне изобразил “чудо”, а в мясной лавки висело двенадцать ободранных туш”, или “В тот самый момент, когда полусказка простилась си сказкой и когда серый кот побил черного и белого…”
Языковой гротеск, иронически смещающий повествование, Белый применяет в симфонии очень разнообразно. Он часто издевательски подменяет род: о мужчине говорится “она”, “свинья”, “особа”.
“Из магазина выскочила толстая свинья с пятачковым носом и в изящном пальто. Она хрюкнула, увидев хорошенькую даму, и лениво вскочила в экипаж. Ницше тронул поводья, и свинья, везомая рысаками, отирала пот, выступивший на лбу”.
Типичен для Белого и еще один стилевой контраст, проходящий сквозь всю симфонию. Наряду с физиологически - тошнотворной плотностью гротескного быта Белый все время подвергает свой текст сознательной дематериализации, топит его в многозначительной неопределенности. На каждом шагу встречаются загадочные “кто-то”, “некто”, “где-то”, “куда-то”. “Казалось что-то изменилось”. “Что-то с чего-то сорвалось - стало само по себе”. “Разве вы не видите, что на нас нисходит нечто или вернее некто?” “Кто-то вышел, кого не было”.
В основе второй драматической симфонии отчетливо проступают четыре лейтмотивные темы тема зари, тема вечности, тема безумия и тема Владимира Соловьева. Часто они переплетаются и звучат одновременно. Но каждая несет в себе очень важный и ответственный в мировосприятии Белого смысл.
Тема зари для Белого - символ надежд, ожидания перемен, просветленного будущего. Она звучит и в первой симфонии, и в сборнике стихов “Золото в лазури”, и в поэме “Первое свидание” - своеобразных стиховых мемуарах о начале века и собственной юности – “Год - девятьсотый: зори, зори...”.
Во второй симфонии заря - залог иных блаженных и близких перемен: “Завтра был Троицын день н его прославляла красивая зорька, прожигая дымное облачко, посылая правым и виноватым свое розовое благословение” или “Вечером была заря. Небо было малиновое... Бес предметная нежность разливалась по всей земле”.
В нежно-розовый цвет зари окрашены все эпизоды симфонии, связанные с Духовым днем и посещением любимых могил в Новодевичьем монастыре.
Третья симфония Белого “Возврат” построена на идее вечного возвращения. Судьба героя дана как бы в трех ипостасях - сначала до земной; ребенок играет с орлом на берегу океана. Он погружен в беспредельное блаженство единого потока Вечности. Затем - земной круг, когда отзвуком далекого сна к герою возвращается воспоминание об этой вечно прекрасной жизни, а сам он - магистрант Хандриков - влачит жалкое существование в убогих условиях с некрасивой умирающей женой, дефективным ребенком, злыми сослуживцами научной лаборатории; и, наконец, последняя часть, когда в освобождающем безумии Хандриков вырывается из тесных пределов этой беспросветной жизни, попадает в санаторий для душевнобольных, управляемый доктором Орловым, в забвении обретает счастье утраченной вечности и тонет.
Тема вечности и безумия переплетаются и в стихах, и в симфониях. Белый часто сплетает основные лейтмотивы замысла в сложное единство. Во второй симфонии сумасшедший в больнице “внезапно открыл перед всеми бездну. Сумасшедший тихо шептал при этом: “Я знаю тебя, Вечность”.
В третьей симфонии Орел венчает ребенка — будущего душевнобольного - тернистым венцом страдания.
Безумие – один из кардинальных лейтмотивов всего творчества Белого.
В сознании Белого “созревает план будущих литературных работ, которые создадут совсем новую форму литературы”. В конечном счёте этот замысел, в 1906 году и ещё не совсем ясный, к 1911 году оформляется в стремлении создать “Трилогию”, посвящённую исторической загадке, исторической судьбе России.
Повесть “Серебряный голубь”, законченная в 1909 году, и была первой книгой этой трилогии, второй частью которой должен стать роман “Петербург”. Как нечто синтезирующее воплощённые в них идеи, вернее, как противовес отражённым в них негативным тенденциям замысливалась третья книга – “Невидимый град”, в которой поэт хотел коснуться положительных устремлений душевной жизни.
В отличие от “Симфонии”, где алеющий зорями Восток противопоставлялся “смердящему”, умирающему Западу, в “Трилогии” у А. Белого оба этих начала оцениваются как опасные и угрожающие России и намечается мысль об их преодолении и обретении своего собственного, особого национального пути развития, прерванного петровской реформой.
Третья книга “Моя жизнь” “грозила быть трёхтомием” и должна была включить в себя первый том – “детство, отрочество и юность”, (который в свою очередь делятся на три части, одной из которой и стал “Котик Летаев”, а другой “Крещёный китаец”), и ещё два тома, которые в целом должны были сложиться в огромное повествовательное полотно, по своей жанровой форме схожее с романом Дикенса “Жизнь Девида Копперфильда”.
В противовес “Серебряному голубю” и “Петербургу”, автора которых критика уже поспешила, и вполне справедливо, по мнению самого А. Белого, обвинить в нигилизме и отсутствии положительного начала, третья книга, показывающая процесс естественного развития “ядра человека”, из самого себя, в его стремлении к положительным условиям жизни, к духовной науке, должна была стать сплошным “да”, дать представление о позитивной концепции писателя.
Первый роман трилогии А. Белого “Восток и Запад” - “Серебряный голубь” - был написан в необычной для автора форме “симфонии”. Каждый персонаж романа, воссоздаваемый в нём социальные позиции, художественные детали помимо своего реального значения заключает в себе особый смысл, образуя сложнейшую систему символов, раскрывающую отношение писателя к “Востоку и Западу”.
“Герой романа “Серебряный голубь” силится преодолеть в себе интеллигента в бегстве к народу, - замечает А. Белый позже в книге “Между двух революций”, - но народ для него – нечто среднее и поэтому нарывается он на тёмные элементы, выдавливающие из себя мутный ужас эротической секты, которая губит его”. Физическая смерть Дарьяльского от рук сектантов, потерявших надежду на то, что “дюжене голубей” Матрёна родит от него святое дитя, и испугавшихся разоблачение после провала задуманного, является в романе одновременно и духовной гибелью героя, его надежд на возрождение через приобщение к земляной, почвенной органической жизни, к голубиному духу народному.