Поэтическое дарование Андрея Белого - особого рода. Взволновавшее автора как бы “пропущено” через накаленную страстью “плоть” слова. А Белый “проговаривает” мысль, переживание. На редкость свежим, неожиданным, даже парадоксальным становится образный строй. Ритмический рисунок строки или фразы, всего произведения. На этом уровне и проявляется предельность душевных порывов, самого автора прежде всего. В поэзии главные акценты доносят “малые”, построчные образы, настоль они насыщены эмоциональными “словами” и неведомыми оттенками чувств.
В 1905 году Брюсов писал в статье “Священная жертва”: “Мы требуем от поэта, чтобы он неустанно приносил свои “священные жертвы” не только стихами, но каждым часом своей жизни, каждым чувством, - своей любовью, своей ненавистью, достижениями и падениями. Пусть поэт творит не свои книги, а свою жизнь. Пусть хранит он алтарный пламень неугасимым, как огонь Весты, пусть разожжёт его в великий костёр, не боясь, что на нём сгорит и его жизнь. На алтарь нашего божества мы бросаем самих себя. Только жреческий нож, рассекающий грудь, даёт право на имя поэта”.
Не найдётся в русской литературе рубежа веков другого поэта, который бы с большей наглядностью и полнотой исполнили завет и требования Брюсова, чем это сделал Андрей Белый. Можно полагать, что эти строки и написаны Брюсовым с оглядкой на Белого, которого он за год до того, в рецензии на первый его стихотворный сборник “Золото в лазури”, назвал “былинкой в вихре собственного вдохновения”.
Для Белого, с его эмоциональной восприимчивостью и детской ненавистью, слова Брюсова (особенно в ранний период творчества) имели магическое значение. Суждения Брюсова об искусстве, его проповедь индивидуализма как единственной нравственно-эстетической системы, открывающей пути к выявлению в самом себе высшей (художественной) сущности, были для Белого непререкаемо авторитетными. Белый всё прощал Брюсову, даже явное предательство.
И Брюсов заслужил такое отношение. Едва ли не первым он оценил глубину, оригинальность и незаурядность дарования Белого, причём выделил в нём те черты, которые и составили впоследствии главное в натуре Белого как художника, философа, теоретика стиха. Уже в период появления сборника “Золото в лазури” Брюсов пишет о Белом как о “новаторе стиха и поэтического стиля”, а в рецензии на этот сборник прозорливо замечает: “С дерзостной беззаветностью бросается он на вековечные тайны мира и духа, на отвесные высоты, закрывавшие нам дали, прямо, как бросались до него и гибли тысячи других отважных... Девять раз из десяти попытки Белого кончаются жалким срывом, - но иногда он неожиданно торжествует, и тогда его взору открываются горизонты, до него не виденные никем”.
Ликующие мироощущение скоро, однако, поколебалось под наплывом “мистических ужасов” Андрей Белый начал искать иные стимулы одухотворения жизни. Тогда-то и появился образ Родины - околдованной красавицы. С её постижением связал свою судьбу поэт.
Сопереживания стране, нарастая до болезненного потрясения, вылилось в сокровенных стихах сборника “Пепел”, посвящённого Некрасову. Тема пеплом подёрнутой Русской земли, её калек, арестантов, жандармов развернулась в обилии живых примет и ёмких символов. Открылся трагический мир человека, “прорыдавшего” свою муку “в сырое, пустое раздолье” России. Деревню он видел с “жестокими, жёлтыми очами кабаков”, “немым народом” “злыми поверьями”. А в городе - маскарад призрачного веселья вакханалья мертвецов-двойников. Слышны стоны: “исцели наши тёмные души”, а по пустым залам богатого дома бежит “красное домино” с “окровавленным кинжалом" - предвестник гибели.
Лирический герой сборника принимает в своё сердце общие страдания:
Мать Россия ! Тебе мои песни, -
О, немая, суровая мать ! –
Здесь и глуше мне дай и безвестней
Непутёвую жизнь отрыдать.
Муки человеческой души становятся смертной болью физической - от падения “на сухие стебли, узловатые, как копья” или от давления тяжёлых могильных плит. Но подстерегающая смерть всё-таки не властна погасить ни желания пробуждения, ни страстных порывов личности: