Пытаясь показать типологию "отклонения" русских наименований от существа обозначаемых ими явлений, нельзя не упомянуть и об умолчаниях. Об элементарном отсутствии привычных языковых средств для того, что просто требует для себя обозначения.
Если у меня есть деньги, то предлагающий мне дать их ему на сохранение под 100% годовых, по крайней мере, мошенник и аферист. А человек, обещающий дать мне счастливую жизнь, если я только проголосую за него на выборах, только популист. Посильнее, если я все же хочу сохранить точность, кажется, нельзя. А вот меня-то, поверившего и первому, и второму, как назвать? Неужели только обманутым (вкладчиком, избирателем)? Очень неэмоционально, хотя в душе все кипит, а слов нет. Не у меня лично, а в словаре русских слов.
Итак, неясное содержание, неадекватная субъективная оценка, отсутствие точного обозначения - вот те разновидности одной болезни, несоответствия между тем, что сказано, написано, и тем, что есть на самом деле. И встает вопрос: это все в результате сознательных усилий сверху, столь эффективных в условиях тоталитаризма, или это мы сами - такие. К сожалению, и второе тоже, поскольку, не будь сами носители языка недостаточно внимательны к тому, насколько точно отражают они в словах то, что есть в жизни, все усилия тоталитарной власти в оболванивании людей именно таким образом были бы тщетны. Разумеется, не следует преуменьшать этих усилий. Однако теперь, когда их в явной и грубой форме уже нет, гораздо полезнее сосредоточиться на тех особенностях устройства русского языка, которые позволяют достаточно эффективно скрывать то, что король - голый, называть черное - белым и оставлять существенное неназванным.
Правдивый и доверчивый, свободный и своенравный
Мысль о развращающей роли богатства, по-видимому, приложима и к русскому языку. Наличие множества языковых средств, позволяющих обозначить самые тонкие, сложные, сокровенные мысли, чувства и ощущения, увы, уже само по себе предрасполагает к небрежности и небережности в использовании этих средств. Необходимость сделать выбор из огромного предложения для не слишком умелого и внимательного дает нередко результат худший, чем директивное: "делай только так".
На фоне английского языка с его обязательным противопоставлением действия вообще действию в конкретный момент особенно ясна расплывчатость русского "Что делаешь?", относимого, в частности, и к обычным занятиям лица (инженером работаю; книгу пишу; детей воспитываю), и к занятию в данный момент (телевизор смотрю, газету читаю, обедаю). Впрочем, необязательность формального обозначения некоторых характеристик практически никогда не приводит к недоразумениям, осечкам, "коммуникативным неудачам" на уровне бытового общения, где такую важную роль играет сама ситуация общения, известный характер отношений между участниками коммуникации. В этих условиях специально обозначать какие-то и так вполне очевидные моменты по-русски даже как-то неудобно, занудно, глупо и, кажется, даже обидно для собеседника, поскольку таким образом выражается недоверие к его знаниям и интеллектуальным способностям. Как, например, невозможно требовать от друга расписку в чем-либо.
Однако эта повышенная "ситуативность" речевого сообщения, рассчитанная на общение с друзьями и единомышленниками, может создать недоразумения, если собеседник, адресат сообщения, оценен не совсем правильно и на самом деле единомышленником не является. Более того. Общение, выходящее за пределы быта, требует четкого, однозначного (почти математического!) обозначения всех параметров. Эта обманчивая "самоочевидность" и, как следствие, необязательное называние некоторых моментов приводит к тем большей недооценке содержательной ценности языковых знаков, чем сложнее эти знаки устроены формально. А таких формальных сложностей, никак не связанных с содержанием, в русском языке немало: это и различные типы склонения существительных и прилагательных, и различные классы и типы спряжения глаголов, и разнообразные запреты на сочетание слов. В результате всех этих предпосылок и складывается представление о языке не как об отражении, по возможности точном, явлений жизни, но как о "системе фраз", ценность которой определяется, как показал в "Жизни Клима Самгина" М. Горький, вовсе не их соотнесением с жизнью, но самодостаточной "правильностью".
Это умолчание о важном, в расчете на умного и честного собеседника, находим даже в старинных пословицах. "Не плюй в колодезь - пригодится воды напиться". "Самгин понимал, что в этой пословице пропущено слово самому и что она не запрещает плевать в колодезь, из которого будут пить другие" ("Жизнь Клима Самгина", ч. 4, т. 22, стр. 351 по 30-томному собранию).
"Не согрешишь - не покаешься, не покаешься - не спасешься". Видимо, на этой пословице были основаны призывы к советскому обществу конца 80-х гг., в частности академика Д. С. Лихачева, покаяться. Очевидно, однако, что покаяться можно только в том случае, когда "стало стыдно". А вот об этом очень важном и непременном состоянии между "согрешишь" и "покаешься" в пословице ничего не говорится. Множество многажды согрешивших вовсе не мучимы совестью, и, следовательно, ожидать от них покаяния раньше, чем совесть их каким-нибудь образом проснется, совершенно бесполезно.
К сожалению, в наше "демократическое" время общение, основанное на сознательных многозначительных умолчаниях, недоговоренностях, проникло даже на страницы более (А. Аронов - "Поговорим" в "Московском комсомольце") или менее (Титус Советологов в "Независимой газете") читаемых массовых печатных изданий. В этих случаях природная "доверчивость" русского языка эксплуатируется самым циничным образом, позволяя авторам, ясно ничего не сказавшим, претендовать на роль многозначительно подмигивающих "знатоков", даже не снисходящих до "разжевывания" того, что им самим едва ли полностью известно или совсем ясно, но желающих признания именно от тех, до кого они нисходят (или не нисходят?). Разумеется, русский язык как таковой не виноват в подобных совершаемых над ним манипуляциях, абсолютно далеких как от правды, так и от добра.
Возможность (именно возможность, не более) умолчания о важном, предполагающая в собеседнике умного и честного единомышленника, сочетается в русском языке и со стремлением внести, насколько и это возможно, логичность в систему обозначений. Обратимся опять к "Жизни Клима Самгина".
"- Вот все ко мне ходит душу отводить. Что - в других странах отводят душу или - нет?
- Не знаю.
- Пожалуй, это только у нас. Замечательно. "Душу отвести" - как буяна в полицию. Или - больную в лечебницу. Как будто даже смешно. Отвел человек куда-то душу свою и живет без души. Отдыхает от нее." (ч. 4, т. 22, стр. 339 по 30-томному собранию).
Совершенно очевидно, что русское словосочетание отвести душу, близкое по значению современным расслабиться, оттянуться или отдохнуть душой, почувствовать себя человеком и т.п., переосмысляется в цитируемом тексте весьма индивидуально и своеобразно. Однако в основе этого индивидуального осмысления общепринятого обозначения лежит стремление к логическому включению этого обозначения в целый ряд других, построенных по такой же модели. При этом для осмысляющего авторитетно не общепринятое, а его собственное "раскрытие сущности" наименования. Речь идет вовсе не об "изобретении велосипеда", перед нами - акт творчества, более или менее высокого, ведущего, однако, не столько к духовному обогащению самого творца, сколько к разрушению коммуникации. Ведь если каждый будет понимать слова и словосочетания по-своему, пусть сколь угодно поэтично, остроумно, талантливо, коммуникация станет невозможной. В лингвистике это называется "народной этимологией", т.е. наивным, ошибочным установлением содержательных связей между словами, имеющими формальную общность.
Примеров такого типа можно много найти в произведениях Н. С. Лескова, и особенно в его "Левше": микроскоп - мелкоскоп, инфузория - нимфазория, вариации - верояции и мн. др. Конечно, весьма соблазнительно трактовать все эти лесковские находки просто как проявление безудержного буйства его языкового таланта. Однако, как кажется, возможна и другая интерпретация. Связана она с тем взглядом, согласно которому тончайшее мастерство тульских умельцев, не превзойденное само по себе, в конкретном случае обернулось не столько достижениями, сколько потерей: блоху испортили, подкованная, она перестала танцевать. Чего же стоила в таком случае эта сама по себе замечательная работа? Если задаться этим вопросом, то в новом свете выступит и сообщение о том, что на каждой подкове мастер расписался так мелко, что это уже ни в какой "мелкоскоп" рассмотреть нельзя. Да и сама трагическая гибель Левши, покоряющего всякого не только своим профессиональным мастерством, но и полным самоотвержением во имя Родины, требует задуматься, почему же этот чудо-человек не нашел, да и не искал, более верного и более безопасного способа самым срочным образом сообщить именно государю, что "англичане ружья кирпичом не чистят... так чтобы и у нас не чистили, а не то, храни Бог войны, они стрелять не годятся." Если соединить все эти моменты, то окажется, что герой Н. С. Лескова, столь беспредельно талантливый и столь безгранично преданный Отечеству, в том, что связано с практической "пользой" и вещей, и поступков, оказывается настоящим ребенком, сколь восхитительным в своей безудержной искренности и смелости, столь и беспомощным, простодушным и бесхитростным (только очарованность Левшой не позволяет сказать сильнее). И эти соображения, идущие от лесковского текста, особенно ценны, поскольку репутация Лескова-патриота, кажется, еще никем не подвергалась сомнению.