А понятие «человек» существует лишь в воображении европейцев; читатель неизбежно делает такой вывод из размышлений англичанина на пароходе: «…разум наш так же слаб, как разум крота, или, пожалуй, еще слабей, потому что у крота, у зверя, у дикаря хоть инстинкт сохранился, а у нас, у европейцев, он выродился, вырождается!». Инстинкт – преклонение перед богами, чувство истины, которое пришло к молодому рикше перед тем, как он умер от укуса змеи, желая этой смерти во имя земной любви, а получив во имя вечной – англичанин пытается заменить страхом перед стихией. Страхом, создаваемым искусственно, не основанном ни на чем, кроме «слабого разума». И автор, следуя за размышлениями своего героя, создает из ровно и сонно шумевшего в первой части океана сначала «свинцовую даль», потом – «тьму», и уже сам герой, англичанин, говорит об океане «бездонная глубина», «зыбкая хлябь», называя волны «бороздами зеленой огненной пены» с «черно лиловой темнотой вокруг». И еще до того, как капитан скажет о размышлениях англичанина: «Это Цейлон так на вас подействовал», внимательный читатель догадается о влиянии древней земли на сознание этого человека. Автор употребит в начале второй части перифраз «седок рикши номер седьмой», говоря об англичанине, а ведь рикша номер седьмой уже мертв, и умер он с чувством Возвышенного, отрекаясь от искушений Мары – и читатель предполагает, что, называя так англичанина, автор каким-то образом хочет сблизить «дикаря» и «человека», обозначить их общность, единство (рассказ не зря называется «Братья»), вызволить в англичанине древние инстинкты… Читатель не ошибся – англичанин почувствовал в конце второй части то, что в начале было лишь пустыми построениями разума: единство мира. Все – «бездна», вечность, звездная, живая, но уже не пугающая… Читатель снова мог предугадать такое развитие. Как для рикши змея – сначала страшная, а потом красивая, так и для англичанина ужасная «хлябь» стала неопасной, чудной «бездной», успокаивающей и укачивающей. Змея является символом Возвышенного, таким же, как и бездна, смертоносным – но уже не пугающим. Смерть – лишь способ вернуться к Богу в мире этого рассказа. И даже если океан, смешавшийся с небом, поглотит пароход и англичанина, то трагедии не произойдет: англичанин осознал вечность, и теперь Смерть для него не прекращение бытия, но растворение в Возвышенном…
Проследив лишь развитие и перекличку перифразов в рассказе И. А. Бунина – что практически невозможно в романе или повести, где деталь теряется за действием, читатель сможет открыть для себя мир писателя, не только разглядеть завуалированные вопросы автора и ответы на них, прочувствовать мысль писателя и динамику его размышлений, но и ощутить атмосферу описываемого в рассказе, увидеть его (рассказ) снаружи, глазами автора, и изнутри, как видят его герои Бунина. И, конечно, любой троп, даже такой мастерский, как перифраз Бунина, почти бессилен без других тропов и фигур: без создающих фон многих бунинских рассказов звуковых и цветовых градаций, без прозрачных и легких, но ясных рефренов, без неожиданных метафор, без мягких, гладких, отточенных эпитетов – без всего того, за что Бунина по праву называют Мастером……………………И, конечно, перифраз в рассказе, оттененный звуковыми и цветовыми градациями, прозрачными и легкими рефренами, неожиданными метафорами и гладкими, отточенными эпитетами, которые ясно различимы в малой форме, не мог бы существовать так ярко и самостоятельно, но одновременно оттеняя тему произведения, в повести, рассказе или поэме…