Родины: вечна красота Отчизны и прекрасен дух народа, вынесенный из всех потрясений его тысячелетней истории.
Широко по Руси предназначенный срок увяданья
Возвещают они, как сказание древних страниц.
Все, что есть на душе, до конца выражает рыданье
И высокий полет этих гордых прославленных птиц...
А вот романтическая сказка, безудержная в фантазии, мощная по напряженности духовной жажды, бьющейся в ней: "Я буду скакать..."
Что, выплыв на лодке, повсюду достану шестом,
Что, все понимая, без грусти пойду до могилы...
Отчизна и воля - останься, мое божество!
Не в прошлом, а в вечном идеал прекрасного у Николая Рубцова. Утверждая прекрасное и вечное как основу нравственного мира личности, его поэзия служит будущему.
Лирика Н. Рубцова, поначалу казавшаяся многим оторванной от бурного течения современности, явилась острым и прямым откликом на явления научно-технической революции с ее стремлением к стандартизации, с ее безразличием к природе и извечным нравственным ценностям. Другое дело, что в мире социализма есть возможности предотвратить нежелательные последствия научно-технического прогресса. К этому и звал своей поэзией Николай Рубцов, вовсе не открещиваясь от движения вперед и веря в правоту и разумную волю людей:
...И какое может быть крушенье,
Если столько в поезде народу?
"Поезд"
Жизнеутверждающая и грустная, зовущая к раздумью и действию, поэзия Николая Рубцова настраивает душу человека на волны добра и участия к людям. Без поучений и назиданий зовет она к сострадательности и совестливости, а в хаосе противоречивых случайностей помогает открыть гармоничность целого мира... Ушел из жизни поэт, но его стихи продолжают жить, выполняя свое святое предназначение - содействовать духовной связи между людьми в нашем сложном и многотрудном мире:
Когда заря, светясь по сосняку,
Горит, горит, и лес уже не дремлет,
И тени сосен падают в реку,
И свет бежит на улицы деревни,
Когда, смеясь, на дворике глухом
Встречают солнце взрослые и дети, -
Воспрянув духом выбегу на холм
И все увижу в самом лучшем свете.
Деревья, избы, лошадь на мосту,
Цветущий луг - везде о них тоскую.
И, разлюбив вот эту красоту,
Я не создам, наверное, другую...
Поэтический мир Рубцова одновременно и узнаваем, и многообразен в своих проявлениях. Если попытаться дать ему вначале общую характеристику, без анализа конкретных текстов, то это, во-первых, мир крестьянского дома и русской природы. В этом мире – снаружи – чаще всего “Много серой воды, много серого неба, / И немного пологой родимой земли, / И немного огней вдоль по берегу…”, внутри же – “книги, и гармонь, / И друг поэзии нетленной, / В печи берёзовый огонь”. Граница же (стена дома) постоянно преодолевается, становясь почти условной. Замкнутое пространство дома способствует размышлениям лирического героя о своей индивидуальной судьбе, безграничное пространство природы почти всегда выводит к ощущению хранимой в нём истории и судьбы народа.
Личная судьба рубцовского героя скорее несчастливая, нежели наоборот, – и она является точным слепком с судьбы поэта. Та же бесприютность и сиротство, та же неудачная любовь, заканчивающаяся разлукой, разрывом, утратой. Наконец, самое тягостное – предчувствие скорой и неотвратимой смерти.
И всё же удивительная органичность, способность ощутить себя необходимой, пусть и малой, частицей природы и народа, гармонизирует хотя бы на время внутренний мир героя, мучимый противоречиями.
Это, однако, лишь “первое приближение”.
Взгляд Рубцова чаще обращён в прошлое. Точнее – к русской старине. Очень редко поэт находит её в городе (“О Московском Кремле”), почти всегда – в селе и открытом природном пространстве. Старина у Рубцова сохранена не только в рукотворных памятниках:
…тёмный, будто из преданья,
Квартал дряхлеющих дворов
Но и в мироощущении поэта:
…весь простор, небесный и земной,
Дышал в оконце счастьем и покоем,
И достославной веял стариной…
И всё же есть в этом просторе такие места, стихии и звуки, к которым поэт в поисках образов и голосов ушедшей “былой Руси” обращается в первую очередь.
Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны,
Неведомый сын удивительных вольных племён!
Как прежде скакали на голос удачи капризный,
Я буду скакать по следам миновавших времён…
Это первая строфа одного из лучших стихотворений Рубцова, написанного в 1963 году. “Холмы задремавшей отчизны” и есть то любимое лирическим героем Рубцова место, которое позволяет ему вырваться из “малого” времени в “большое” и увидеть движение истории.
Сходным образом рождается выход в “большое” время в стихотворении “Гуляевская горка” и – особенно интересно – в “Видениях на холме”:
Взбегу на холм и упаду в траву.
И древностью повеет вдруг из дола!
В видении, сменяющем в середине стихотворения “картины грозного раздора”, не стоит искать прямых исторических иллюзий, но это не мешает искренности и глубине тревоги за настоящее и будущее России:
Россия, Русь, храни себя, храни!
Смотри, опять в леса твои и долы
Со всех сторон нагрянули они,
Иных времён татары и монголы.
Они несут на флагах чёрный крест,
Они крестами небо закрестили,
И не леса мне видятся окрест,
А лес крестов в окрестностях России.
И всё же очнувшийся от видений лирический герой оказывается наедине с тем, что даёт ему надежду и успокоение, – “безбрежным мерцаньем” “бессмертных звёзд Руси”.
Гармония, впрочем, может обретаться в поэтическом мире Рубцова и иначе.
“Переведённый” в русскую поэзию ещё Жуковским образ сельского кладбища находит такое же элегическое, по существу, воплощение и у Рубцова. В стихотворении “Над вечным покоем” (1966) “святость прежних лет”, о которой напомнило герою “кладбище глухое”, умиротворяет его сердце, наполняя естественным, очень “природным” желанием:
Когда ж почую близость похорон,
Приду сюда, где белые ромашки,
Где каждый смертный / свято погребён
В такой же белой горестной рубашке.
Писать свои чистые, грустные и в высшей степени светлые стихотворения помогало - главенствующее - чувство, выраженное Н. Рубцовым с такой емкостью и определенностью:
С каждой избою и тучею,
С громом, готовым упасть,
Чувствую самую жгучую,
Самую смертную связь.
Да, любовь к Родине! Неистребимая, мучительная и всепоглощающая нежность к ее зеленым лугам и золотистым осенним лесам, ее медленным водам и терпким ягодам, томливым полдням и прохладным вечерам - всему-всему, без чего не мыслил он ни своей жизни, ни своего творчества. Как была чужда ему ложная стыдливость умствующих стихотворцев, убеждающих себя и читателя, что они не говорят о любви к Родине потому, что любят истинно, а не на словах!.. Обычно этим прикрывается хроническая неспособность к любви.
А Николай Рубцов с первых же строк так заговорил о своем чувстве к России, что еще задолго до выхода в свет его поэтических сборников о нем знали, спорили, декламировали стихи, пели рубцовские песни.
Выросший сиротой, он знал одну-единственную мать - Россию и ей посвятил свои лучшие песни, лучшие минуты подъема и вдохновения.
Повышенная ранимость, застенчивость и целомудрие уживались в нем с безоглядной русской удалью, "порой переходящей даже в забубенность; доверчивость и открытость души соседствовали с замкнутостью, а нередко и с болезненной подозрительностью... Но вот он становился ясным и добрым, как солнечное утро. Ходил по улицам, улыбаясь знакомым, наклонялся с каким-то разговором к детям, дарил конфеты или желтые листья. И дети, безошибочно чувствуя доброту, тянулись к нему и радовались.
Он признавался, что жизнь его идет полосами: то светлая, то опять черная. Он был непростым человеком, и жизнь его не была простой.
Детдом, тяжелая работа на заводе и траловом флоте, морская военная служба и крушение первой любви, которая навсегда останется самым печальным его воспоминанием... И все это при таком обнаженном сердце... Но свойство оставаться доверчивым и добрым, несмотря ни на какие жизненные неурядицы и несчастья, умение не озлобляться из-за них - очень важно и дорого для поэта Николая Рубцова. Прочитайте вновь стихотворение о воробье, который живет зимой очень горько и голодно, но который "не становится вредным от того, что так трудно ему", - и вам понятней будет характер самого поэта.
...Метут по вечерней земле январские метели, качаются из стороны в сторону зябкие березы, и сквозь холодную мглу дрожливо светят зимние огни. Шумит порывистый ветер и несет вдоль неровной дороги сухой перекатный снег, но сквозь весь этот неутихающий шум отчетливее и больнее проступает такой знакомый и близкий глуховатый, но внятный рубцовский голос:
Зачем же, как сторожевые,
На эти грозные леса
В упор глядят глаза живые,
Мои полночные глаза?
Нет, они смотрят не только "на эти грозные леса", они смотрят в душу. Словно ночная метель и вьюга - самое подходящее время для этого, потому что в такие часы душа отзывчива и обнажена, беззащитна и одинока; и нет у нее той дневной уверенности и свободы - и той напускной лихости, с которой мы правим свое каждодневное дело, уверяя себя и окружающих, что оно бессмертно, как, впрочем, и мы сами...