Фома Пухов не только любит природу, но и понимает ее. Единение с природой вызывает у него целую гамму чувств.
«В один день, во время солнечного сияния, Пухов гулял в окрестностях города и думал -- сколько порочной дурости в людях, сколько невнимательности к такому единственному занятию, как жизнь и вся природная обстановка.
Пухов шел, плотно ступая подошвами. Но через кожу он все-таки чувствовал землю всей голой ногой, тесно совокупляясь с ней при каждом шаге. Это даровое удовольствие, знакомое всем странникам, Пухов тоже ощущал не в первый раз. Поэтому движение по земле всегда доставляло ему телесную прелесть -- он шагал почти со сладострастием и воображал, что от каждого нажатия ноги в почве образуется тесная дырка, и поэтому оглядывался: целы ли они?
Ветер тормошил Пухова, как живые руки большого неизвестного тела, открывающего страннику свою девственность и не дающего ее, и Пухов шумел своей кровью от такого счастья.
Эта супружеская любовь цельной непорченой земли возбуждала в Пухове хозяйские чувства. Он с домовитой нежностью оглядывал все принадлежности природы и находил все уместным и живущим по существу.
Садясь в бурьян, Пухов отдавался отчету о самом себе и растекался в отвлеченных мыслях, не имеющих никакого отношения к его квалификации и социальному происхождению» [23, 122].
Пухов с трепетом относится к природе и даже жалеет ее. «На глухих стоянках ветер шевелил железо на крыше вагона, и Пухов думал о тоскливой жизни этого ветра и жалел его».
«Ночью, бредя на покой, Пухов оглядывал город свежими глазами и думал: какая масса имущества! Будто город он видел в первый раз в жизни. Каждый новый день ему казался утром небывалым, и он разглядывал его, как умное и редкое изобретение. К вечеру же он уставал на работе, сердце его дурнело, и жизнь для него протухала» [23, 140].
По-философски относится Фома к жизни и смерти. «В смерти жены увидел справедливость и примерную искренность» [23, 122], хотя «сердце его иногда тревожилось и трепетало от гибели родственного человека и хотело жаловаться всей круговой поруке людей на общую беззащитность» [23, 122]. Он находил необходимым научное воскрешение мертвых, чтобы ничто напрасно не пропало и осуществилась кровная справедливость[23, 123].
Философски относится Пухов и жизни человека: «в шагу человека один аршин, больше не шагнешь; но если шагать долго подряд, можно далеко зайти,-- я так понимаю; а, конечно, когда шагаешь, то думаешь об одном шаге, а не о версте, иначе бы шаг не получился» [23, 124].
Фома способен на искренние чувства. «Все это было истинным, потому что нигде человеку конца не найдешь и масштабной карты души его составить нельзя. В каждом человеке есть обольщение собственной жизнью, и поэтому каждый день для него -- сотворение мира. Этим люди и держатся» [23, 122].
Пухов любит выдумывать байки, сочинять истории, но когда дело касается особых вещей он не умеет и не хочет лгать:
Впечатления и величественные, как движение красноармейского десанта в Крым сквозь штормовую ночь, и мелочные – попросту заполняют память Пухова, подавляют героя. Осмысление событий и людей то запаздывает, то вдруг опережает их, принимает фантастический, на редкость затейливый, «фигурный» характер.
Пухов, например, заметил, что его былой друг, матрос Шариков, в годы гражданской войны простой, даже «простецкий» человек, вдруг получил некую должность, стал ездить на автомобиле. Замечает Пухов довольно многое.
«- Я сам теперь член партии и секретарь ячейки мастерских! Понял ты меня?-- закончил Зворычный и пошел воду пить.
- Стало быть, ты теперь властишку имеешь?-- высказался Пухов» [23, 136].
Для Пухова главное не материальный уют, а уют душевный, внутренне тепло. «Скучно там, не квартира, а полоса отчуждения!-- ответил ему Пухов»[23, 138]. «Квартиры Пухов не имел, а спал на инструментальном ящике в машинном сарае. Шум машины ему совсем не мешал, когда ночью работал сменный машинист. Все равно на душе было тепло -- от удобств душевного покоя не приобретешь; хорошие же мысли приходят не в уюте, а от пересечки с людьми и событиями -- и так дальше. Поэтому Пухов не нуждался в услугах для своей личности.
- Я -- человек облегченного типа!-- объяснял он тем, которые хотели его женить и водворить в брачную усадьбу» [23, 154].
Пухов, наконец, осознает свою неповторимость, душевную силу, даже мощь, он способен на самые высокие чувства.
«Нечаянное сочувствие к людям, одиноко работавшим против вещества всего мира, прояснялось в заросшей жизнью душе Пухова. Революция -- как раз лучшая судьба для людей, верней ничего не придумаешь. Это было трудно, резко и сразу легко, как нарождение.
Во второй раз -- после молодости -- Пухов снова увидел роскошь жизни и неистовство смелой природы, неимоверной в тишине и в действии.
Пухов шел с удовольствием, чувствуя, как и давно, родственность всех тел к своему телу. Он постепенно догадывался о самом важном и мучительном. Он даже остановился, опустив глаза,-- нечаянное в душе возвратилось к нему. Отчаянная природа перешла в людей и в смелость революции. Вот где таилось для него сомнение.
Душевная чужбина оставила Пухова на том месте, где он стоял, и он узнал теплоту родины, будто вернулся к детской матери от ненужной жены. Он тронулся по своей линии к буровой скважине, легко превозмогая опустевшее счастливое тело. Пухов сам не знал -- не то он таял, не то рождался. Свет и теплота утра напряглись над миром и постепенно превращались в силу человека» [23, 156].
Что же такое «сокровенность» для Пухова? Почему так сложен в нем путь от «внешнего» человека к «сокровенному», самому подлинному?
Следует сказать, что Платонов одним из первых почувствовал не просто численный рост бюрократической касты, но возникновение страшного психологического состояния, типа сознания, как бы «разливаюшегося» из учреждений по всей жизни. В этих условиях «сокровенный» человек как бы спрятался, устыдился или претерпел метаморфозу, выродился, в том же Шарикове в чванливого чиновника.
2.3. Чудаки из «Чевегура»
Путешествие в уездный городок Чевенгур – в «страну Утопию» Платонова начинается – полнее по законам социальной фантастики – с серии весьма сложных вычислений, с цепочки рассуждений писателя о человеке – пришельце из доисторических времен, о поисках им смысла жизни.[5]
Удивительно, неповторимо все это «сокровенное пространство», как бы сочетающее в себе и 1921 год, время Кронштадского мятежа и восстания эсера Антонова на Тамбовшине, и одновременно 1929 год, крутой натиск сплошной коллективизации.
Вся первая часть романа «Происхождение мастера» самая мифологическая, это повествование о таком пришельце – мастере, полукрестьянине, без семьи, без рода.
Герой романа А. Платонова «Чевенгур» - Захар Павлович, чудак, бобыль, живущий в землянке, любопытен мастеру своей нежностью к природе. «У бобыля только переводилось удивление с одной вещи на другую, но в сознание не превращалось».
Этот пришлец, Захар Павлович, остается в своем условном – судя по избам, по пашням, мужицким семьям – полудеревенском мире. Но чистой деревней это пространство также не назовешь: это царство чудаков, юродивых, бессмыслицы, сиротства. Бобыль – это наивность природного человека.
Он умер, безмолвный, не разгадавший ни единой тайны, «ни в чем не повредив природы».
Другой чудак, почти призрак, явившийся ниоткуда, - это рыбак с озера Мутево, который захотел разгадать тайну смерти, «встретиться с ней». Он утопил себя в порыве фантастического любопытства. Этот рыбак был отцом главного героя романа Саши Дванова, своего рода Гамлета, одержимого сомнениями. Захар Павлович сделает его своим приемным сыном.
Во второй части, которую можно назвать «Путешествие с открытым сердцем», изображены странствия Саши Дванова и Степана Копенкана в 1919- 1921 гг. среди всякого рода «микрокоммун».
В третьей части все герои (Копенкин, Пашинцев, Чепурный, Гопнер, Сербинов) собраны в чевенгурском «коммунизме» и гибнут в бою за него с неведомо откуда взявшимися казаками, «кадетами на лошадях».
Итак два героя, Степан Копенкин, своего рода Дон Кихот от революции на лошади «Пролетарская сила», и ее же Гамлет, Саша Дванов, непрерывно едут в степном пространстве, где «незасеянное поле», народное правдоискательство, уже гонит в рост различнейшие всходы…
Герои Платонова всегда в известном смысле «путешественники без багажа» - без узких черт сословия, без родословной. Единственный вид истории способен был интересовать писателя до конца дней – это история самых глубоких психологических состояний, смена одних состояний другими, переход опыта одного человека другому. В трудовых низах хранились для Платонова, часто в низвергнутом, искаженном виде, зародыши и ростки новых человеческих душ, начала красоты и добра, солидарности и сострадания.
В этом романе Платонов предстал как достойный наследник великих этических учений, мечтаний о «восстановлении погибшего человека» (Ф. М. Достоевский), провозвестник идей этической равноценности всех людей. Герои «Чевенгура» - странные, нелепые, часто ужасающие искренностью совей жестокости и привязанности к миражным целям – обозначили своей судьбой-предостережением ту опасную пропасть, которая нередко определяет (и отдаляет) человечество от обетованной земли.
2.4. Вощев – скиталец из «Котлована»
Повесть «Котлован» по праву считают самым совершенным, «мыслеемким» произведением Платонова. «Котлован начинается стремительно, но с рассуждения, а не с события: у очередного платоновского скитальца Вощева (рабочего, инженера?) возник некий «кочевой зуд» в ногах, тоска от бессмысленности жизни, сорвавшая его с насиженного места. Взял да и шагнул с некоего благополучного завода, работающего по плану, в магнитное стихийное поле идей, споров утопического котлована[6].