Н.В.Гоголь-«Самый необычный поэт и прозаик каких только рождала Россия. И эта необычность, загадочность наиболее всего интересна мне.
«Дорого русскому сердцу имя Гоголя. Никто лучше его не понимал всех оттенков русской жизни и русского характера, никто так поразительно верно не изображал русского общества.»
Эти слова Писарева особенно точно передают значение Гоголя как великого национального и народного русского писателя. Чернышевский называл Гоголя «отцом русской прозаической литературы, Пушкина же – отцом русской поэзии.
Произведения Гоголя сохранили свою жизненную и художественную ценность и в наше время. Гоголь разоблачил и осмеял безобразный, отвратительный мир эгоизма и собственничества. Вера в Россию – по Гоголю – это и есть вера в Бога. Это экзистенция самого Гоголя, его видение жизни, его восприятие.
Сегодня Гоголя все чаще называют мистиком, а не сатириком, как прежде.
«Комическое отделено у Гоголя от космического одной свистящей буквой «с».»
В.Набоков
Гоголь был не просто религиозным человеком, он был мифологически суеверен, т.е. суеверие приобретало вполне реальные очертания, диктовало свою волю и свои нормы поведения, которым он неукоснительно следовал, и которые всецело подчиняли себе все окружающее. Смех, плач, дорога, смерть, огонь (сожжение рукописей и даже печатных произведений), порожденные какой-то болезненной страстью, таинственным образом влияли на судьбу Гоголя. Процесс писания становился смыслом бытия, это был его духовный скит и судьба.
Несмотря на многочисленные исследовательские прочтения, Гоголь и как художник, и как личность по-прежнему окутан тайной, созданию которой, впрочем, в наибольшей мере, способствовал он сам (многочисленные сомнительные даты под собственными сочинениями, апокрифические письма родным и друзьям, истории из уст Гоголя о дружбе с Пушкиным и общении на «дружеской ноте» с петербургским литературным окружением, анекдот о прыскающих в руках типографских наборщиках, легенда о «Прощальной повести» и многие др. сюжеты, творимые Гоголем как реальность, и в реальность которых он сам – прежде всего – верил.
Столкнувшись с профанической действительностью, особенно в 40-е годы, Гоголь пережил трагическое разочарование. Он шел к осмыслению Бога как единоначалия, начальной неделимой целостности всего, которую он уже инерционно творил, вступая в свой завершающий, эсхатологический этап.
Потрясает своими наблюдениями лекция Набокова «О жизни и молодости Н.В.Гоголя.» Набоков убедителен. Он действительно раскрывает загадку личности Гоголя:
Гоголь умер в Москве в четверг около восьми часов утра, 4 марта 1852 г. Он не дожил 43 лет. Крайне физическое истощение в результате голодовки (которую он объявил в припадке черной меланхолии, желая побороть Дьявола) вызвало острейшую анемию мозга (вместе, по-видимому, с гастроэнтеритом), а лечение, которому его подвергли – мощные слабительные и кровопускания, - ускорило смертельный исход: организм был без того подорван малярией и недоеданием. Парочка чертовски энергичных врачей, которые прилежно лечили его, словно он был просто помешанным, пыталися добиться перелома в душевной болезни пациента, не заботясь о том, чтобы укрепить его ослабленный организм. Замечательная школа русских медиков только зачиналась. Нелепо и жестоко обходились лекари с жалким, бессильным телом Гоголя, хоть он молил только об одном: чтобы его оставили в покое. С полным непониманием симптомов болезни и явно предвосхищая методы Шарко, доктор Овер погружал больного в теплую ванну, там ему поливали голову холодной водой, после чего укладывали в постель, прилепив к носу полдюжины жирных пиявок. Больной стонал, плакал, беспомощно сопротивлялся, когда его иссохшее тело (можно было через живот прощупать позвоночник) тащили в глубокую деревянную бадью; он дрожал, лежа голый в кровати, и просил, чтобы сняли пиявок – они свисали с носа и попадали в рот. Снимите, поднимите! – стонал он, судорожно силясь их смахнуть, так что за руки его пришлось держать здоровенному помощнику тучного Овера.
Живот – предмет обожания в его рассказах, а нос – герой-любовник. Желудок всегда был самым знатным внутренним органом писателя, но теперь от этого желудка, в сущности, ничего не осталось, а с ноздрей свисали черви. За несколько месяцев перед смертью он так измучил себя голодом, что желудок напрочь потерял вместительность, которой прежде славился. Его большой и острый нос был так длинен и подвижен, что в молодости, изображая нечто вроде «человека-змеи», он умел пренеприятно доставать его кончиком носа верхнюю губу. Дальше мы увидим, как нос лейтмотивом проходит через его сочинения: трудно найти др. писателя, который с таким смаком описывал бы запахи, чихание и храп. То один, то другой герои появляются на сцене, так сказать, везя свой нос в бричке или гордо выезжая с ним. Нюхание табака превращалось в целую оргию. Знакомство с Чичиковым в «Мертвых душах» сопровождается трубным гласом, который издает он, сморкаясь. Обостренное ощущение носа, в конце концов, вылилось в повесть «Нос» - поистине гимн этому органу. Фрейдист мог бы утверждать, что в вывернутом наизнанку мире Гоголя человеческие существа поставлены вверх ногами (в 1841 г. Гоголь хладнокровно заверял, будто консилиум парижских врачей установил, что его желудок лежит «вверх ногами»), поэтому роль носа выполняет др. орган и наоборот,
Вот почему есть что-то до ужаса символическое в пронзительной сцене, когда умирающий Гоголь тщетно пытался скинуть чудовищные черные гроздья червей, присосавшиеся к его ноздрям. Можно вообразить, что он чувствовал, если вспомнить, что всю его жизнь его донимало отвращение ко всему слизистому, ползущему, увёртливому, причем это отвращение имело даже религиозную подоплёку. Ведь до сих пор еще не составлено научное описание разновидностей черта, которого Гоголь впустил в свои произведения, нет географии его расселения; здесь можно было бы лишь кратко перечислить русские породы. Недоразвитая, вихляющая ипостась нечистого, с которой в основном общался Гоголь, – это для всякого порядочного тщедушный инородец, трясущийся, хилый бесенок с жабьей кровью, на тощих немецких, польских и французских ножках, рыскающий мелкий подлец, невыразимо гаденький. Раздавить его и тошно и сладостно, но его извивающаяся черная плоть до того гнусна, что никакая сила на свете не заставит сделать это голыми руками, а доберешься до него каким-нибудь орудием – тебя так и передернет от омерзения. Выгнутая спина худой черной кошки, безвредная рептилия с пульсирующим горлом или опять же хилые конечности и бегающие глазки мелкого жулика (раз тщедушный – наверняка жулик) невыносимо раздражали Гоголя из-за сходства с чертом. А то, что его Дьявол был из породы мелких чертей, которые чудятся русским пьяницам, снижает пафос того религиозного подъема, который он приписывал себе и др. На свете множество диковинных, но вполне безвредных божков с чешуей, когтями и даже раздвоенными копытцами – но Гоголь никогда это не признавал. В детстве он задушил и закопал в землю голодную, пугливую кошку не потому, что был от природы жесток, а потому, что мягкая вертливость бедного животного вызывала у него тошноту. Как-то вечером он рассказывал Пушкину, что самое забавное зрелище, какое ему пришлось видеть, это судорожные скачки кота по раскаленной крыше горящего дома – и, верно, не даром: вид Дьявола, пляшущего посреди той стихии, в которой он привык мучить человеческие души, казался боявшемуся ада Гоголю на редкость комическим пафосом. Когда он рвал розы в саду у Аксакова, и его руки коснулась холодная черная гусеница ,он с воплем кинулся в дом. В Швейцарии он провел день, убивая ящериц, выползавших на солнечные тропки.
«…Длинные, но аккуратно приглаженные волосы с левой стороны разделены пробором. Неприятный рот украшен тонкими усиками. Нос большой, острый, соответствует прочим резким чертам лица. Темные тени вроде тех, что окружают глаза романтических героев старого кинематографа, придают его взгляду глубокое и несколько затравленное выражение….
Его детство? Ничем не примечательно. Переболел обычными болезнями: корью, скарлатиной и детской графоманией. Слабое дитя, дрожащий мышонок с грязными руками, сальными локонами и гноящимся ухом. Он обжирался липкими сладостями. Соученики брезговали дотрагиваться до его учебников. Окончив гимназию в Нежине, он поехал в Санкт-Петербург искать место.
Приезд в столицу был омрачен сильной простудой, которая усугубилась тем, что Гоголь отморозил нос и тот потерял всякую чувствительность. Триста пятьдесят рублей были сразу истрачены на новую одежду, во всяком случае такую сумму он указывает в одном из почтительных писем матери. Однако, если верить легенде, которыми в последние годы Гоголь любил украшать свое прошлое, первое, что он сделал, приехав в столицу, был визит к Пушкину, которым он бурно восхищался, не будучи знаком с великим поэтом. Великий поэт еще не вставал с постели и никого не принимал. «Бог ты мой! – воскликнул Гоголь с благовением и сочувствием. – Верно, всю ночь работал?» - «Ну уж и работал, - фыркнул лакей Пушкина, - небось, в карты играл!»
За этим последовали не слишком настойчивые поиски службы, сопровождаемые просьбами к матери о деньгах. Он привез в Петербург несколько поэм – одна из них, длинная и туманная, звалась «Ганц Кюхельгартен», в другой описывалась Италия:
Италия – роскошная страна!
По ней душа и стонет и тоскует;
Она вся рай, вся радости полна.
И в ней любовь роскошная веснует.
Стихи явно принадлежали перу еще «веснующего» поэта, однако кое-где попадались прекрасные строчки, такие, например, как «и путник зреть великое творенье, сам пламенный, из снежных стран спешит» или «луна глядит на мир, задумалась и слышит, как под веслом проговорит волна».
В поэме «Ганц Кюхельгартен» рассказывается о несколько байроническом немецком студенте; она полна причудливых образов, навеянных прилежным чтеннием кладбищенских немецких повестей: