Вперед, мечта, мой верный вол!
Неволей, если не охотой!
Я близ тебя, мой кнут тяжел,
Я сам тружусь, и ты работай!
Строки, взятые как эпиграф, были написаны Брюсовым в 1902 году, когда вся читающая Россия видела в нем лидера русского символизма, истинно декадентского поэта. Однако в этих строках мечта, долженствующая по расхожим канонам декаданса парить, прорываться в иррациональное, ловить уходящие, ускользающие образы, обращается в тяжко влекущего свой груз вола.
Русский символизм был прочно связан в читательском представлении с визионерством, неустойчивостью и туманностью чувств, мнений, красок, со стремлением уловить нечто запредельное, с мистицизмом. (У Брюсова можно встретить немало стихов, казалось бы отвечающих таким представлениям, стихов, где поэтизируется одиночество, отъединенность человека в людском море, духовная опустошенность! Но даже в первые годы творческого пути у него нередки стихи о «молодой суете городов», ему свойственна четкая картинность, фламандская живописность в передаче жизненных впечатлений и исторических образов.
Этот контраст, соединение, казалось бы несоединимых черт представляет собой одну из особенностей брюсовской поэзии и его творческого пути. Быть может, никто из русских поэтов столь быстро и остро не почувствовал бесперспективность символизма, ограниченность его литературной программы; но именно Брюсова критика нарекла классиком символизма, Причем это суждение держалось и тогда, когда символизм был давно мертв, сообщество поэтов, его исповедовавших, распалось, а сам Брюсов четко объяснил свое отношение к нему и причины перехода на иные литературные позиции. Правда, Брюсов давал немало оснований для подобных утверждений. Обращаясь к новым темам, властно раздвигая горизонты поэтического творчества, открывая новые возможности стиха, он в то же время оставался адептом тех учений, от которых сам же уходил...
Три с не большим десятилетия продолжалась его творческая жизнь. Брюсов умер, когда ему едва минуло пятьдесят лет. За эти относительно короткие годы он прошел необычайно яркий путь. Один из самых рьяных участников разного рода декадентских изданий и манифестаций, позже сближается с М. Горьким, после Великой Октябрьской социалистической революции открыто переходит на сторону победившего народа, не только принимает совершившийся исторический поворот, но становится одним из активных строителей новой жизни, вступает Коммунистическую партию, ведет большую работу по организации издательского дела, подготовке литературных кадров, налаживанию литературной жизни в молодой Советской стране.
Есть нечто общее, что соединяло между собой все этапы творческого пути этого выдающегося писателя. Убежденность в неумирающей ценности завоеваний человеческого духа, вера в силу человека, уверенность в его способности преодолеть все сложности жизни, разгадать все мировые загадки, решить любые вопросы и построить новый мир, достойный человеческого гения,— неизменно одушевляли Брюсова. Он оставался верен этим представлениям — не только как содержательной, сюжетной линии творчества, но как позиции, точке зрения на историю в современность — оставался верен всю свою жизнь.
Валерий Яковлевич Брюсов родился 1 (13) декабря 1873 года в Москве, в купеческой семье среднего достатка. Позднее он писал: «Я был первым ребенком и явился на свет, когда еще отец и мама переживали сильнейшее влияние идей своего времени. Естественно, они с жаром предались моему воспитанию и притом на самых рациональных основах... Под влиянием своих убеждений родители мои очень низко ставили фантазию и даже все искусства, все художественное» 1. В автобиографии он дополнял: «С младенчества я видел вокруг себя книги (отец составил себе довольно хорошую библиотеку) и слышал разговоры об «умных вещах»... От сказок, от всякой «чертовщины» меня усердно оберегали. Зато об идеях Дарвина и о принципах материализма я узнал раньше, чем научился умножению... Я... не читал ни Толстого, ни Тургенева, ни даже Пушкина; изо всех поэтов у нас в доме было сделано исключение только для Некрасова, и мальчикам большинство его стихов я знал наизусть»2.
Детство и юношеские годы Брюсова не отмечены чем-либо особенным. Гимназия, которую он окончил в 1893 году все более глубокое увлечение чтением, литературой. Потом историко-филологический факультет Московского университета. Десяти - пятнадцатилетним подростком он пробует свои силы в поэзии и прозе, пытается переводить античных и новых авторов. «Страсть... моя к литературе все возрастала,— вспоминал он позже.— Беспрестанно начинал я новые произведения. Я писал стихи, так много, что скоро исписал всю «шестую тетрадь Роёsie, подаренную мне. Я перепробовал все формы — сонеты, терцины, октавы, триолеты, рондо, все размеры. Я писал драмы, рассказы, романы... Каждый день увлекал меня все дальше. Па пути в гимназию я обдумывал новые произведения, вечером, вместо того, чтобы учить уроки, я писал... У меня набирались громадные пакеты исписанной бумаги».
Все более ясным становилось желание Целиком посвятить себя литературному творчеству. К гимназическим годам относятся и его первые выступления в печати в том числе и такой характерный случай. Поместив в «Листке объявлений и спорта» небольшую заметку без подписи, Брюсов в другом журнале выступил под псевдонимом с возражением на свою же статью. Он намеревался даже продолжить эту полемику с самим собой, но отказался издатель. Эта первая, еще полудетская мистификация явилась своеобразной прелюдией к тем развернутым мистификациям будущих лет, когда он создавал несуществующих поэтов, публиковал стихи под столь разными и причудливыми псевдонимами, что исследователи и поныне спорят об их авторстве.
Весной 1894 года вышла из печати тоненькая книжка стихов под названием «Русские символисты». За ней последовали еще две такие же тонкие тетрадки. Стихи и переводы, помещенные в них, были подписаны самыми разными именами. Создавалось впечатление, что выступает большая группа новых поэтов. В действительности большинство стихотворений принадлежало одному Брюсову. Даже обращение к желающим участвовать в данных выпусках с просьбой направлять свои произведения «Владимиру Александровичу Маслову. Москва. Почтамт», которым завершалось предисловие «От издателя» в первом выпуске, тоже было своего рода мистификацией. Под этим именем скрывался сам Брюсов.
Появление сборников было воспринято как литературный курьез. Посыпались рецензии, критические статьи, шутки, пародии. Рецензент «Нового времени», к примеру, гаерничал, рассуждая, что эти произведения доставят удовольствие только тем, «кто не прочь расширить селезенку здоровым смехом». ,
В следующем, 1885 году вышел сборник “Chefsd’oevre”(Шедевры»), подписанный полым именем автора. В 1897 году появилась книга новых стихов “Meeumesse” («Это — я»). Стихи этих сборников, так же как и «Русских символистов», ошеломляли своей необычностью, дразнили воображение непривычными образами и даже пугали читателя. То его убеждали, что любовь — это «палящий полдень Явы», то приглашали мечтать «о лесах криптомерии» или разделить утверждения автора о ненависти к родине и любви к некоему «идеалу человека». Но за этими внешними эффектами и эпатажем, за присутствовавшим в определенной мере стремлением вызвать литературный скандал, вырисовывалось нечто более серьезное и глубокое.
Конечно, за строками о журчащей Годавери не было никакой реальной Индии. Это была чистая условность. Пряная экзотичность подобных образов служила прежде всего резким противопоставлением, господствовавшим канонам слащавости, поэтической сглаженности и красивости. Известно объяснение популярных строк, вызвавших в то время немало иронических комментариев:
Тень не созданных созданий
Колыхается во сне,
Словно лопасти латаний
На эмалевой стене.
По этому объяснению: латании — комнатные пальмы, чьи резные листья отражались по вечерам на кафельном зеркале печки в комнате Брюсова. То же самое и о месяце, который в этом стихотворении оказывается по соседству с луной. Здесь, по словам жены Брюсова, подразумевался большой фонарь, горевший напротив окна его комнаты. Вполне возможно, что толчками к созданию этих образов послужили именно эти житейские впечатления. Но важно здесь другое — стремление Брюсова придать вещественность этим преходящим впечатлениям, четко их зафиксировать, сообщить зыбким и неясным чувствам и ощущениям особую рельефность. Также и любовные стихи этих сборников, наполненные ошарашивающими сравнениями и уподоблениями, их яркие и странные картины служили тому, чтобы раскрыть силу человеческого чувства, богатство страстей и желаний человека. Брюсов писал «Моя любовь — палящий полдень Явы» вовсе не потому, что испытывал какую-то особую, ни на" что не похожую, испепеляющую страсть. Он стремился подчеркнуть этим право человека на такую любовь, на такое чувство.
В «завете», обращенном к «юному поэту»: «Никому не сочувствуй, сам же себя полюби беспредельно»,— читается не только последовательная эгоцентричность, не только противопоставление себя миру, но и требование внимания к человеческому духу, к внутренней жизни, интересам и желаниям человека.
За внешним стремлением эпатировать публику, поразить ее экзотичностью не то чтобы образов, а больше строк и выражений рисовалось другое — неприятие мира унылого бытия, мещанского благополучия, вялого либерализма. Поэту мог видеться в этом протест против условий жизни, гнетущих человека, душащих и уродующих его, против всевластных норм мещанского комфорта и жизненного благополучия.
Разумеется, здесь была вполне реальная опасность. Опасность эстетизации, превращения дерзостных вызовов общественному мнению в комфортный элемент этого же общественного мнения, когда подобные «вызовы» становились привычными для буржуазных нравов и воззрений. История русского декаданса, когда лет через десять—пятнадцать после возникновения явно обнаружилась и его творческая бесперспективность и то, что он в высшей степени устраивает то самое общество, субъективным протестом против которого он был в определенной степени рожден, четко это подтверждает. Правда, понимания этого у юноши Брюсова еще, естественно, не было.