ность, удивительным образом передают и атмосферу, и быт 30-х годов. Их юмор –
это юмор абсурда. Хармс прекрасно сознавал, что такой юмор может быть не всякому
понятен, и все же не отказывался от него. В заметках «О смехе» он говорил: «Есть
несколько сортов смеха. Есть средний сорт смеха, когда смеется весь зал, но не
в полную силу. Есть сильный сорт смеха, когда смеется та или иная часть залы, но уже
в полную силу, а другая часть залы молчит, до нее смех в этом случае совсем не доходит. Первый сорт смеха требует эстрадная комиссия от эстрадного актера, но
второй сорт смеха лучше. Скоты не должны смеяться».
Быт и действия у Хармса условны. Бытовой фон – не более чем стартовая
площадка, с которой начинается действие. Читать то, что им написано, реалистичес
кими глазами, бессмысленно, - это лишь приведет к ошибочному суждению об авторе.
Первый случай называется «Голубая тетрадь № 10». Публикатор Хармса А.А.Алексан
дров так объясняет происхождение этого названия: «Рассказ первоначально был записан Хармсом в небольшую тетрадь, обложка которой была обтянута голубым
муаром, и значился там под № 10 – отсюда и его название». Название «случая» -
случайно. Невозможно представить его происхождение иначе, чем в результате чисто
случайного стечения обстоятельств. Сам рассказ – случай, как и почти любой текст,
который волей случая складывается именно из этих слов, именно в эту минуту, именно
на этом листе бумаги. Поэтому название «случай».
Для примера хармсовских «случаев» текст первого из них:
«Жил один рыжий человек, у которого не было глаз и ушей. У него не было и волос,
так что рыжим его называли условно. Говорить он не мог, так как у него не было рта.
Носа у него не было. У него не было даже рук и ног. И живота у него не было, и спины
у него не было, и хребта у него не было, и никаких внутренностей у него не было.
Ничего не было! Так что непонятно, о ком идет речь. Уж лучше мы о нем не будем
больше говорить.»
Как и текст, имя у Хармса – необычно, бессмысленно. Имя – это не память о человеке и роде, оно ни с чем не связано (Брабонатов, Сенерифактов, Кульдыхонин, Амгустов, Черчериков, Холбин, Акинтетерь, Гатет, Люпин, Укивакин и т.д.).
В середине 30-х годов он, например, сочинил текст, который можно соотнести
с «Носом» Гоголя. «Однажды один человек по имени Андриан, а по отчеству Матвеевич и по фамилии Петров, посмотрел на себя в зеркало и увидел, что его нос как
бы слегка пригнулся книзу и в то же время выступил горбом несколько вперед.» Петров
направляется на службу, где сослуживцы приступают к обсуждению его носа. Все обсуждение строится Хармсом как накопление имен, одно наслаивается на другое до
такой степени, что Хармс, в конце концов, сам путается в именах, но эта ошибка не имеет существенного значения и едва ли обнаруживается читателем, потому что имена
не нагружены смыслом. Запомнить их невозможно, так как они являются безличными функциями. Можно сравнить с гоголевскими именами, собранными Белым: «Бульба,
Козолуп, Попопуз, Вертыхвыст, Шпонька, Чуб, Курочка из Гадяча, Земляника, Яичница, Товстогуб» и т.д. У Гоголя имена конкретны, у Хармса – совершенно абстрактны. Даже когда Хармс использует имена Пушкина, Гоголя, он использует их
как абстрактные понятия, в отрыве от их исторического значения. Или даже «поперек»
исторического значения, как, например, в миниатюре 1938 года: «… не дает мне покоя
слава Жана-Жака Руссо. Почему он все знал? И как детей пеленать, и как девиц замуж
выдавать!»
Помимо классических рассказов Хармса, где он выступает или как безликий повествователь-наблюдатель, лишенный эмоций («Случаи», «Вываливающиеся старухи» и др.), или как автор-персонаж, провокационно похожий на прочих персона
жей-«недочеловеков» («Меня называют капуцином…», «Я поднял пыль…») существует и другая группа текстов, набросков, с которыми дело обстоит иначе. Это несколько неоконченных рассказов, очевидно, относящихся к середине или второй половине 30-х годов. В них авторское «я» либо отсутствует, либо сведено к специфической роли «я»
сочинительского, отсылающего нас к традиции русской классической литературы.
Функцией «сочинительского я» является, прежде всего, апелляция к читателю, что
в устах Хармса звучит странно, так как в большинстве случаев единственным читателем, к которому он мог апеллировать, был он сам. Особенностями этих текстов являются и присутствие «лирического героя», описываемого в третьем лице, и отсут
ствие протоколирования стремительно разворачивающихся событий. Делаются попытки подробного описания внешности, привычек, ничем не примечательных поступков одного человека, весьма похожего на самого автора. Например:
«К одному из домов, расположенных на одной из обыкновенных ленинградских улиц,
подошел обыкновенный с виду молодой человек, в обыкновенном черном, двубортном
пиджаке, простом, синем, вязаном галстуке и маленькой фетровой шапочке коричне
вого цвета. Ничего особенного в этом молодом человеке не было, разве только то, что
плечи его были немного узки, а ноги немного длинны, да курил он не папиросу, а трубку; и даже девицы, стоявшие под воротней, сказали ему вслед: «тоже американец!»
Подобные тексты не похожи на типичные хармсовские «случаи», в них ничего не слу
чается, ничего не происходит, детали автором списаны с самого себя, со своего знаме
нитого имиджа: клетчатые штаны до колен, трубка, черная собачка (которая не раз
появляется в незаконченных рассказах). «Не-случаи» (определение А.Герасимовой)
изобилуют подробными описаниями незначительных действий и разными сочини-
тельскими экивоками с гоголевским оттенком, например:
«Человек, о котором я начал эту повесть, не отличался никакими особенными
качествами, достойными отдельного описания. Он был в меру худ, в меру бледен и
в меру ленив. Я даже не могу вспомнить как он был одет. Я только помню, что на
нем было что-то коричневое, может быть брюки, может быть пиджак, а может быть только галстук.»
Другой рассказ, о том, как Иван Яковлевич Бобов никак не может подыскать себе
в магазине подходящие брюки, напрямую ассоциируется с гоголевской «Шинелью».
В 1937 году в дневнике Хармс составил список наиболее близких ему имен писателей
в следующем порядке: Гоголь, Прутков, Мейринк, Гамсун, Эдвард Лир и Льюис
Кэрролл. Гоголь выступает не только любимым писателем, поставленным на первую
строчку, но и учителем, примером в деле «сочинительства».
В «не-случаях» Хармс осторожен. Если в своих типичных текстах он охотно эксплуати
рует момент неожиданности, то здесь – чуть прикоснулся и тотчас же отдернул руку.
Может быть потому, что предстоящая неожиданность, на которой обрываются «не –
случаи», близка к так называемому чуду. «Интересно только чудо, как нарушение
физической структуры мира»,- замечает Хармс в своей записи 1939 года. Он верил
в чудо – и при этом сомневался, существует ли оно в жизни. Один из часто встречаемых мотивов его произведений – сон. Сон как самая удобная среда для свершения чудес и
веры в них. Рассказ «Утро» (1931) – текст о невозможности создать текст, сон о бессон
нице, и ожидание чуда.
«Вчера вечером я сидел за столом и много курил. Передо мной лежала бумага, чтобы
написать что-то. Но я не знал, что мне надо написать. Я даже не знал должны быть это стихи или рассказ или рассуждение. Я ничего не написал и лег спать. Но я долго не спал. Мне хотелось узнать, что я должен был написать. Я перечислял в уме все виды
словесного искусства, но я не узнал своего вида. Это могло быть одно слово, а может быть я должен был написать целую книгу. Я просил Бога о чуде, чтобы я понял, что мне нужно написать. Но мне начинало хотеться курить. У меня оставалось всего четыре папиросы. Хорошо бы хоть две, нет три, оставить на утро.
Я сел на кровати и закурил.
Я просил Бога о каком-то чуде.
Да-да, надо чудо. Все равно какое чудо.»
«Случаи» изобилуют «чудесами» и неожиданностями: улетает на небо «Молодой человек, удививший сторожа», в одноименном рассказе; появляются на столе конфеты,
а потом случаются две смерти и два игровых воскресения в рассказе «Отец и Дочь».
Но это все фокусы, иллюзия чуда. В рассказе «Утро» ожидается чудо другого рода.
Ожидается чудо в мире, который сотворил Бог (и в которого верил Хармс, как вспоми
нал А.И.Пантелеев, «В седого, доброго, бородатого. В такого, как на голубом небе под
куполом…»), а не в том мире, который творит автор. Ожидается чудо, которое произой
дет не где-то и с кем-то, а с ним самим, не внешнее, а внутреннее.
«Да да, надо чудо. Все равно какое чудо.
Я зажег лампу и посмотрел вокруг. Все было по-прежнему.
Да ничего и не должно было измениться в моей комнате.
Должно измениться что-то во мне.»
В связи с темой чуда еще один рассказ - «Сундук».
«Человек с тонкой шеей забрался в сундук, закрыл за собой крышку и начал задыхаться»,
разглагольствуя о борьбе между жизнью и смертью, свидетелем и участником которой ему предстоит быть. При этом он не собирается ничего предпринимать для победы жизни.
Затем сундук исчезает, и человек резюмирует: «Значит жизнь победила смерть неизвест –
ным для меня способом». Можно двояко толковать финал: произошло чудо, но это чудо –
может быть, победа жизни, а может быть, и победа смерти. «Чудо возможно в момент
смерти. Оно возможно потому что Смерть есть остановка времени» (А.Введенский,
«Серая тетрадь», 1932-33гг.).
К самому Хармсу жизнь становилась все суровее. В 1937-38 годах нередки
были дни и недели, когда они с женой жестоко голодали. Не на что было купить даже
совсем простую еду. «Я все не прихожу в отчаянье, - записывает он 28 сентября 1937 года. – Должно быть, я на что-то надеюсь, и мне кажется, что мое положение лучше, чем оно