И когда открывается такая перспектива, такая глубина видения - маленьким и жалким кажется владелец усадьбы с крыжовником – Николай Иваныч Чимша-Гималайский. Этот образ также противостоит самой жизни, как и его духовный собрат – «человек в футляре». Тот нашёл свой идеал в гробе, об этом же Чехов в записной книжке говорит так:
« - Человеку нужно только 3 арш[ина] земли.
- Не человеку, а трупу. Человеку нужен весь земной шар» (Книжка I, стр.87, №9). Любопытно, что эта запись находится рядом, на соседней странице с записью: «Когда лежал в гробу, то, казалось, улыбался: нашёл свой идеал».
Беликов и Чимша-Гималайский – фигуры типические для жизни того времени. И вместе с тем это – существа, обречённые на гибель. Они связываются в сознании писателя с образом смерти.
Знакомясь с черновыми записями к «Крыжовнику», мы снова приближаемся к самому процессу рождения образа. Вначале Чехов, набрасывая вкратце историю покупки имения, пишет: «Через 2-3 года, когда у него рак желудка и подходит смерть, ему подают на тарелке его крыжовник. Он поглядел равнодушно…» Затем такой вариант: «Глядя на тарелку с крыж[овником]: вот всё, что дала мне в конце концов жизнь» (Книжка I, стр.57). Несколькими страницами ниже: «Крыжовник был кисел: Как глупо, сказал чиновник и умер» (там же, стр.62, №4).
Как видим, во всех этих вариантах чиновнику перед смертью открывалась пустота и бессмысленность его жизни. Но писатель отказался от такой развязки. В рассказе Чимша-Гималайский уже не чувствует, что крыжовник кисел, не говорит: «Как глупо», он расплывается в самодовольно-счастливой улыбке, чуть не плачет от радости и с наслаждением ест пусть жёсткий, пусть кислый, но зато свой, собственный крыжовник. Такая развязка сильнее передаёт силу собственнического самодовольства. Чимша-Гималайский утратил человеческий облик даже внешне: «… постарел, располнел, обрюзг; щёки, нос и губы тянутся вперёд, - того и гляди, хрюкнет в одеяло». И, может быть, самое страшное в нём – сытость, наглая, ничем не прошибаемая, его утробное равнодушие ко всему, что выходит за пределы его усадьбы.
Равнодушие выступает здесь не просто как черта характера, но как форма человеческого существования, предопределённая собственническим укладом. «Деньги, как водка, делают человека чудаком», - замечает Иван Иваныч и рассказывает о купце, который перед смертью съел все свои деньги с мёдом, чтобы никому не досталось; и ещё об одном барышнике, которому ногу поездом отрезало, а он всё просил, чтоб ногу отыскали – там, в сапоге, деньги, двадцать рублей, - как бы не пропали. В сопоставлении с этими эпизодами Николай Иваныч уже не кажется каким-то сверхъестественным чудаком, в самой судьбе его начинает проступать закономерность; история с крыжовником предстаёт как рассказ о том, что сделали с человеком деньги, собственность, имение. И характерно, что Буркин, более ограниченный, чем Иван Иваныч, не преминул тут снова прервать его: «Это вы уже из другой оперы». Тут открывается новая грань в теме «футляра» - это и беликовская боязнь жизни, маниакальная мнительность. И вместе с тем «футляр» - это собственническая сытость, самодовольство.
Глубоко предопределённой, внутренне закономерной оказывается эволюция взглядов Николая Иваныча. Он, уже забывая, что отец его – солдат, дед – мужик, говорит: «Мы, дворяне», проповедует телесные наказания, считает, что образование хотя и необходимо, но для народа преждевременно. В одной из черновых записей читаем: «Крыж[овник]: от сытости начинается либеральная умеренность» (Книжка III, стр.35, №2). И далее: «Умеренный либерализм: нужна собаке свобода, но всё-таки её нужно на цепи держать» (там же, стр.36, №5).
Решая загадку «футляра», человеческого равнодушия, Чехов с глубочайшей художественной проникновенностью и зоркостью видит связь между «сытостью» и «либеральной умеренностью», между положением человека в обществе и его взглядами.
«Я соображал: как, в сущности, много довольных, счастливых людей! Какая это подавляющая сила!... Всё тихо, спокойно, и протестует одна только немая статистика: столько-то с ума сошло, столько-то вёдер выпито, столько-то детей погибло от недоедания… И такой порядок, очевидно, нужен; счастливый чувствует себя хорошо только потому, что несчастные несут своё бремя молча, и без этого молчания счастье было бы невозможно. Это общий гипноз. Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные, что как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясётся беда – болезнь, бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит других».
«Не успокаивайтесь, не давайте усыплять себя! Пока молоды, сильны, бодры, не уставайте делать добро! Счастья нет и не должно его быть, а если в жизни есть смысл и цель, то смысл этот и цель вовсе не в нашем счастье, а в чём-то более разумном и великом. Делайте добро!»
В «Крыжовнике» рассказывается о собственнике, потерявшем человеческий облик; одновременно с этим звучит в произведении тема пробуждения человека. «Но дело не в нём, - говорит Иван Иваныч о брате, - а во мне самом. Я хочу вам рассказать, какая перемена произошла во мне в эти немногие часы, пока я был в его усадьбе». И далее: «В эту ночь мне стало понятно, как я был тоже доволен и счастлив… Я тоже, за обедом и на охоте, поучал, как жить, как веровать, как управлять народом. Я тоже говорил, что ученье свет, что образование необходимо, но для простых людей пока довольно одной только грамоты. Свобода есть благо, говорил я, без неё нельзя, как без воздуха, но надо подождать».
Значит, и в самом Иване Иваныче тоже был кусочек «футляра», частица собственнического самодовольства. Он тоже общими словами, внешне довольно либеральными, в сущности отгораживался от главного – от мысли, что дальше так жить невозможно. Он тоже терпел весь этот строй и уклад жизни, где счастье одних основано на несчастье других, терпел и пользовался благами такого общественного порядка и отделывался ни к чему не обязывающими пожеланиями свободы.
Вот с этим циничным безразличием к народу, с этим прикрываемым красивыми словесами примирением с существующими порядками и порывает теперь Иван Иваныч. И противопоставляет он всему этому лицемерию не уход в демонстративную праздность, не толстовское «опрощение», но призыв изменить весь порядок вещей: «Мне говорят, что не всё сразу, всякая идея осуществляется в жизни постепенно, в своё время. Но кто это говорит? Где доказательства, что это справедливо? Вы ссылаетесь на естественный порядок вещей, на законность явлений, но есть ли порядок и законность в том, что я, живой, мыслящий человек, стою надо рвом и жду, когда он зарастёт сам, или затянет его илом, в то время как, быть может, я мог бы перескочить через него или построить через него мост? И опять-таки, во имя чего ждать? Ждать, когда нет сил жить, а между тем жить нужно и хочется жить!»
Такова перемена, произошедшая с Иваном Иванычем, душевный переворот, открывший ему глаза на действительность. Герой вплотную подошёл к убеждению, что назрела необходимость в корне и безотлагательно изменить весь существующий строй и порядок жизни.
«О любви»
В рассказе «О любви» живое, искреннее, таинственное чувство губится самими любящими сердцами, приверженными к «футлярному» существованию. Они боятся всего, что могло бы открыть их тайну им же самим. Героиня боится нарушить покой безлюбовного семейного существования, «футляром», которым она дорожит. Герой не может порвать с будничной жизнью преуспевающего помещика, бескрылой и скучной: «Куда бы я мог увести её? Другое дело, если бы у меня была красивая, интересная жизнь, если б я, например, боролся за освобождение родины или был знаменитым учёным, артистом, художником, а то ведь из одной обычной, будничной обстановки пришлось бы увлечь её в другую такую же или ещё более будничную».
В мире усечённого существования нет места «таинству великому», каким является любовь. И лишь когда наступила разлука, со жгучей болью в сердце герой понял, «как ненужно, мелко и как обманчиво было» всё то, что им мешало любить.
Любовь Алехина потерпела поражение потому, что сам он оказался недостоин этой любви. Он пытается оправдать себя, но Чехов его не оправдывает.
Характерно, что и рассказчик «Крыжовника», и Алехин приходят к близким выводам, они думают о том, что ходячие представления о счастье и несчастье мелки, не дают ответов на сложные вопросы жизни и что надо искать более разумных и великих решений. Как у Ивана Иваныча в «Крыжовнике» наступил кризис, приведший его к переоценке своих социально-политических догм, устарелых и консервативных, так и у Алехина в рассказе «О любви» тоже наступает кризис, приводящий его к отказу моральных подпорок той же консервативной системы взглядов и чувств. «Я понял, - говорит он, - что когда любишь, то в своих рассуждениях об этой любви нужно исходить от высшего, от более важного, чем счастье или несчастье, грех или добродетель в их ходячем смысле, или не нужно рассуждать вовсе». Боязнь несчастий ведёт к высшему и самому полному несчастию – к неизменности жизни, к застою, к футлярному существованию.