Рай — сути,
Рай — смысла,
Рай — слуха,
Рай — звука.
Однако эта "идеальная поэтика" у Цветаевой начала раздваиваться: гармония "сути и слуха" сменилась их противоборством, смысл уже не умещался в звук, голый стон, от социально-политического раздвоения, уже не мог облечься в смысл. Летом 1939 года, после семнадцати лет эмиграции Цветаева вернулась на родину. По-прежнему, она общалась со многими, но все было лишь "людной пустошью" в ее одиночестве и горе. Муж и дочь были репрессированы. Цветаеву не арестовали, не расстреляли — ее казнили незамечанием, непечатанием, нищетой. Тема юности (жизни и смерти) возникают у Цветаевой и в последние годы:
Быть нежной, былинкой и шумной,
— Так жаждать жить! —
Очаровательной и умной, —
Прелестной быть!
Знаю, умру на заре!
На которой из двух, вместе с которой из двух
Не решить по закату.
Ах, если б можно, чтоб дважды мой факел потух,
Чтоб на вечерней заре и на утренней сразу.
В июле 1941 года Цветаева покидает Москву и попадает в лесное Прикамье, Елабугу. Здесь, в маленьком городке, под гнетом личных несчастий, в одиночестве, в состоянии душевной депрессии, она кончает с собой 31 августа 1941 года.
Так трагически завершается жизненный путь поэта, всей своей судьбой утвердившего органическую, неизбежную связь большого искреннего таланта с судьбой Родины.
Душа Поэта.
Без души весь этот мир был и есть не более как мертвый труп, темная бездна и какое-то небытие; нечто такое, чего даже боги ужасаются”. Эти слова Плотина - античного философа, умершего более семисот лет тому назад, - можно было бы взять в качестве постскриптума к судьбе Марины Ивановны Цветаевой - величайшего поэта эпохи трагической потерянности человека. Сорок девять лет непрерывной души в бездушном и удушливом мире. В чем смысл этого посланничества поэта, его заброшенности в эпоху?
К вам всем – что мне, ни в чем
Не знавшей меры,
Чужие и свои?!
Я обращаюсь с требованием веры
И с просьбой о любви.
Эта обращенность - через головы современников - не к нам ли? “Я то знаю, как меня будут любить (что читать!) через сто лет!” Поэт лишь тогда имеет шанс прикоснуться к корневищу эпохи, когда “удержит” (греческое "эпохэ") себя от нее, посторонится, не даст увлечь себя мутному потоку “исторического”:
О поэте не подумал
Век – и мне не до него.
Бог с ним, с громом, Бог с ним, с шумом
Времени не моего!
Если веку не до предков –
Не до правнуков мне: стад.
Век мой – яд мой, век мой – вред мой,
Век мой - враг мой, век мой – ад.
Таков, в глубине своей, каждый поэт. Но трагизм пути Цветаевой - совершенно особый, заставляющий вспомнить древних орфиков, платоновскую пещеру узников или “Пещеру нимф” Порфирия... Возможно ли при таком трагическом диссонансе с веком (а ведь век и увечье - однокоренные слова!) говорить об окликнутости им поэта? Только ли эстетически или же назидательно-исторически (изломанность судьбы, затравленность поэта “веком-волкодавом”) значима для нас Цветаева?
Быт и бытие.
Бытие (возникновение, рост, жизнь) и быт (скарб, дом, то, что имеют) - антитеза эта прошла через все творчество Цветаевой и ею неоднократно подчеркивалась. Взятая сама по себе, она вряд ли может многое сказать о поэте: в самом деле, образ Поэта-романтика - и быт, “золотой горшок” - вот уж воистину “две вещи несовместные” и в несовместности своей вполне привычные.
Но что поражает нас в Цветаевой, так это немыслимое для нас, современных, изломанных и изолгавшихся, проникновение в саму сердцевину бытийного, то есть человеческого по преимуществу. Ибо только человек - есть: Бог выше всякого существования, животное, растение, камень - они слишком уж есть, не склонны и не приемлют столь нужного для бытия изменения. А бытие - это и есть жизнь, изменение, дыхание (о чем и свидетельствует древнейший корень этого слова). А что есть самое бескомпромиссное изменение, как не самоотрицание, то есть тяга к небытию: “я не хочу умереть, я - хочу не быть”. Вот и получается, что роман поэта с бытием, оборачивается одновременно тягой к несуществованию. Это не есть “охи” да “ахи” об изгнанничестве всякого поэта, это - прикосновение к самой сердцевине человеческого существования: быть - дабы не быть, и не быть - чтобы воистину стать. Это и есть Жизнь человеческая (не божественная и не животная). “Судьба. Живу, созерцая свою жизнь, - всю жизнь - Жизнь! - У меня нет возраста и нет лица. Может быть - я - сама Жизнь!” Сама Жизнь... Само-жизнь - то, что древние называли “автодзоон”, или иначе - Душа...
Только человек может быть: все остальное - либо никогда не будет, либо уже есть. Понимание этого - характернейшая черта современности (а современность - это западная культура). Какую проблему ставили во главу угла Фома Аквинский, Майстер Экхарт, Гегель, Хайдеггер (при всей их несхожести!)? - проблему бытия, то есть активной, себя утверждающей явленности чего-то потаенного и в потаенности своей незнаемого.
Западная культура, в существе своем, и есть культура бытия. Но есть и нечто иное - культура лика, культура, данная нам “Троицей” Андрея Рублева. Что есть лик, и чем он отличается от личины?
Во-первых, будучи средоточием индивидуальности, лик не имеет ничего общего с “индивидуумом”. Он снимает рамки только индивидуального, являясь уже неким (индивидуальным же! - вспомните икону) обобщением, в себе самом заключающим беспокойство, прорыв к всечеловеческой природе. Это - Эрос, страсть к своему в себе - первый тезис культуры.
Приобщение к природе, “стихии человечности”, этому чернозему про-изведения (“поэзис”) искусства, - это припадение к матери-земле, тому “храну” лика, чьи оберег и жалостливость лежат в основе второго тезиса культуры - Деметры. Явленность этого момента характеризуют потрясающую древность, глубинность и, одновременно, современность поэзии Цветаевой.
Спи! Застилая моря и земли,
Раковиною тебя объемлю:
Справа и слева и лбом и дном –
Раковинный колыбельный дом.
Вот этот момент цветаевской выразительности, выразительности Деметры, вышедшей из тысячелетнего затвора, мы будем неоднократно подчеркивать в дальнейшем. Именно эта глубинная интуиция оказалась камнем преткновения для многих современников поэта, искавших аполлоническую фигурность, а находивших - пещерный, могильный свод.
Существования котловиною
Сдавленная, в столбняке глушизн,
Погребенная заживо под лавиною
Дней – как каторгу избываю жизнь.
Совсем неслучайно вспоминается здесь “котлованное” косноязычие Платонова: как будто некий запрос прозвучал из самых недр эпохи - и поэт откликнулся.
Но самоуглубление в себя, сновидческая исихия в пещере своего сердца - это только залог лицетворения. Ибо отличие лика от личины - богоуподобляющаяся отвага саморастраты своей природы (“Бога ты узнаешь по неизбывной пустоте его рук”), выхода за все пределы, то третье, что мы назовем - Дионис.
Милый, растрать!
С кладью не примут!
Дабы принять –
Надо отринуть!
Это - “кенозис”, самоумаление, жертва - то, что делает человека человеком, ибо уподобляет его Богу:
Все величия платны –
Дух! – пока во плоти.
Тяжесть попранной клятвы
Естестввом оплати.
Человек преступает свои пределы, чтобы оплатить преступление всем естеством, исчерпать его, пожертвовать всей “кладью” своей, всем своим “здесь” во имя “где-то”. В этом средоточие цветаевского созвучия смыслов: “быть” - “плыть”, то есть уходить от себя, здесь и теперь положенного, к себе еще не бывшему. Вот оно - бытие поэта:
…когда готический
Храм нагонит шпиль
Собственный…
Штиль нагонит смысл
Собственный…
Бесконечная погоня за смыслом (вечная суббота, серебро, заря, боль ожидания) и боязнь его фиксации (воскресенье, полдень, золото, счастье), то есть умерщвления: “белое не вылиняет в черное, черное вылиняет в белое” (а потому черное есть жизнь в ожидании света). “Между воскресеньем и субботой Я повисла, птица вербная”.
Здесь мы касаемся важной и очень значимой для века XX проблемы: проблемы смысла.
Смысл.
Предшествующие эпохи различались между собой либо как уже обретшие смысл (который теперь уже просто необходимо воплотить в жизнь), либо как только еще ищущие его. Особенностью нашего времени является дискредитация самого понятия “смысл”. Мировые войны, революции - вся кровавая круговерть XX столетия свидетельствуют о том, что все мы живем под знаком агрессии смысла. Как понимать это утверждение? Агрессивный смысл - это некая данность, которой можно овладеть и, овладев, применить. Абсолютный смысл человеку не дан, а задан, то есть нудит к отплытию, трогает, терзает и растягивает душу. То же, что дано - всегда есть лишь условность, “вечный третий в любви”: