В поэзии Вознесенского наибольшие удачи связаны именно с органической стыковкой "бывшего" и "будущего", а в жанровом плане – лирики и сатиры, философского раздумья и гротеска. Четко пульсирующий ямб у него врывается в стих, прозу и, наоборот, прозаический речитатив завершается классически ясной строфой.
Чтобы представить современность во всей ее сложности, в ее прямых и обратных причинно следственных связях, поэт разрывает обычный любительский "снимок", превращает его в "негатив" и тем самым добивается эффекта новизны, необычности всего случившегося на глазах поэта и, следовательно, достоверного по сути своей.
Кроме всего прочего оказалось, что в наш век, потрясенный научно-технической революцией, нам отнюдь не безразличны особенности видения мира, которые запечатлела кисть старых изографов. Эти художники, стали нам просто необходимы, без них, этих художников, без контраста и одновременно слияния с их искусством современный интерьер – голая геометрия, а стук человеческого сердца – ломаная линия электрокардиограммы.
Вот почему заслуживает особого внимания мысль Вознесенского, сформулированная им позднее: «...Культура – не остров, а взаимосвязь с культурой соседних времен и народов». Вот почему его лирика, богатая пространственными и временными сдвигами, стремительными перемещениями, прихотливыми ассоциациями, историческими узлами, по существу, была направлена против "оголенного" представления о человеческом "я", против обезличённой человеческой "особи".
"Положительная сила" как синоним самовыражения и проявления сущностных сил –энергия, которая вызвала к жизни все "случившееся" в творчестве Вознесенского. Неспроста он сказал: "Стихи не пишутся – случаются, как чувства или же закат...". Вне предугаданной стихии стиха он не мыслит искусства слова. Самовыражение, или, по Вознесенскому, "взгляд в себя", способствует постижению реального живого мира: "чем индивидуальной, тем ты общественней". С годами Вознесенский не то, что бы истратил прежний юношеский восторг перед самим фактом творческого существования. Или своего "первопризвания". Нет, "живое" обернулось какой-то новой субстанцией духовного мира – живой болью, живым состраданием. Так, голубые юоновские снега перевоплотились в многослойный, трагический лед Антарктиды из «Лед-69»:
Утром вышла девочкой из дому,
а вернулась рощею, травой.
По живому топчем, по живому –
по живой!
К сожалению, две тенденции, наметившиеся в этой поэме – обостренно социальная и, условно говоря, натурфилософская, публицистическая и интимно-лирическая, – оказались разъятыми: поэма рассыпалась на отдельные куски. Вот почему, а не из-за строчек, заполненных одним и тем же словам "лед, лед, лед, лед", эту вещь нельзя признать безусловной удачей поэта.
Перед поэтом, как и перед его читателями, вставшими к главным пультам времени и судьбы мира, возникает множество неотложных проблем. Эти проблемы надо решать, на эти вопросы необходимо отвечать. И это те же был перелом в его жизни. От имени многих Вознесенский говорит: "что-то в нас вызревает", вызревает трудно, но неодолимо. Что-то вызревало и в нем самом. Так забрезжил "зарев новых словес, зарев зрелых предчувствий...". И Вознесенский, страстно взывает: "Освежи мне язык современная муза" – здесь и приказ, и просьба, здесь и символика пушкинского "Пророка", и метафорические ассоциации раннего Маяковского, Пастернака, Мартынова.
Само по себе ощущение того, как быстро ветшают иные словесные стереотипы, как они стареют на наших глазах, вероятно, знакомо многим, а не одному Вознесенскому. Стремление обновить слово, извлечь из него неожиданный смысл – одна из лучших традиций русской поэзии. Неизвестные прежде словосочетания ищет и Андрей Вознесенский: он, например, складывает "лес" и "русалку" – в "лесалки". В "Осеннем вступлении" "зарев" – древнеславянское "август " – он расчленяет то на зарю, зарево, озарение, рев, то высекает из этого слова двойной смысл: "Зарев –значит – "прощай!" Зарев – значит "да здравствует завтра!" В этом прощании и одновременном ощущении чего-то нового, назревающего, которое передается поэтом при помощи странных инвариантов. Вообще поэтика А. Вознесенского отличается своеобразием художественной культуры, активным отношением к строке, фразе, слову.
Однако новые стихи Вознесенского родились на переломе, на стыке противоположностей: душевных, интонационных, поэтических, временных. Он осознал этот внутренний перелом, чреватый последствиями, неизвестными самому художнику, и все-таки благословляемый им: "Мир пиру твоему, земная благодать, мир праву твоему меня четвертовать". Примечательно: даже стихи свои Андрей Вознесенский читает, ломая иные слова пополам, – первые слоги почти на крике, концы слов – полушепотом. Ломает – и тут же переходит на речитатив, на слитную скороговорку.
У А. Вознесенского есть и яростное взахлеб пылание лирического костра, и острые углы, вывороченные нутром. Поэт раскрывает, выражает свое "я" в разных ипостасях. Он, например, необыкновенно чуток к женскому страданию, к женской боли, к унижению чувства человеческого достоинства именно в женщине. Его "Монолог Мерлин Монро" с повторяющимся «невыносимо, невыносимо», его "Лобная баллада", "Бьют женщину", а из более ранних – "Последняя электричка", "Мотогонки по вертикальной стене", "Эскиз поэмы" являют нам поэта, который сквозь женскую боль и женское страдание, как сквозь электронный микроскоп, в укрупненном, преувеличенном виде воспринимает боль и страдание чуждого нам антигуманистического мира. В стихах "Напоили", "Все возвращаются на круги своя" порождение этой боли Вознесенский видит не в социальных противоречиях, а в мещанстве, обывательщине, которые он ненавидит всеми силами души и которые, к сожалению, имею место в нашей жизни.
Боль и обида – чувства, развивающиеся во времени, имеющие истоки в биографии Андрея Вознесенского. Но если и раньше его человечность, его добропорядочность порождали эту обостренную нравственную ранимость, то теперь даже этой ранимости, даже этой содранной кожи на пальцах рук, особо чувствительных к любому прикосновению, для Вознесенского мало:
Оббиваюсь о стены, во сне, наяву,
ты пытай меня, время, пока тебе слова не выдам.
Дай мне дыбу любую. Пока не взреву.
Стремление к такой болевой "запредельности" родилось опять-таки из мучительного чувства любви к живому человеку из ненависти ко всему, что унижает личность, порабощает ее, выводит из человеческого звания. Все – даже если это любовь! С какой горечью, например, написана им "Двоюродная жена" и как мгновенно точен, многозначен следующий стиховой жест, переданный как бы в восприятии любящей женщины:
У тебя и сын и сад.
Ты, обняв меня за шею,
Поглядишь на циферблат –
Даже крикнуть не посмею.
На контрастах написана "Исповедь". Примелькавшийся повседневный оборот "Ну что тебе надо еще от меня?" становится эпицентром "поединка рокового" – любви-ненависти:
Исчерпана плата до смертного дня.
Последний горит под твоим снегопадом.
Был музыкой чуда, стал музыкой яда.
Ну что тебе надо еще от меня?
Однако перед трагической силой любви победительница оказывается побежденной, победа оборачивается поражением, крик боли – шепотом мольбы:
И вздрогнули складни, как створки окна.
И вышла усталая и без наряда.
Сказала: "Люблю тебя. Больше нет сладу.
Ну что тебе надо еще от меня?"
Однако "живое" в поэзии Вознесенского вступает в яростную борьбу со всем мертвящим, отравляющим, разъедающим и живую природу, и общественный организм, и отдельную человеческую личность. Палитра Вознесенского обогатилась новыми ассонансами и столь же кричащими диссонансами современного мира, его какофоническим грохотом, который заставляет поэта переходить на крик.
Бесспорно, что поэт – это личность, как бы перевоплотившаяся в лирическое произведение, как бы слившаяся с ним. Это само осуществление или самовыражение личности в творческом процессе Маркс называл "положительной силой" и связывал ее с наиболее полным и свободным проявлением сущностных способностей человека.
Без самовыражения нет поэта. Каждый талантливый художник проявляет свою индивидуальность по-своему, его творческая "родословная" имеет свои особенности, свои корни, законы красоты, по которым художник творит мир образов.
Можно быть современным поэтом, но не быть поэтом современности. Андрей Вознесенский – поэт современности. Он существует вместе со своим временем.
Лирический герой Андрея Вознесенского
"Стихи не пишутся – случаются"
Подобно Роберту Рождественскому и Евгению Евтушенко, третий поэт эстрады тоже расщемлял и множил свое сокровенное "Я" в многочисленных персонажах внешнего мира. Лирический герой этого поэта даже не раздваивался, а растраивался, расчетверялся, меняя одну за другой разноликие маски, убежденный, что "я – семья, // во мне как в спектре живут семь "я", философически мотивируя свое разыгрывание лирических ролей верой в переселение душ, отрицающей неповторимость человеческой индивидуальности: "Я думаю, что гениальность // переселяется в других…"; "В час осенний, / сквозь лес опавший, / осеняющие и опасно // в нас влетают, как семена, // чьи-то судьбы и имена. //Это переселенье душ"; "…я знаю, что мы повторимся // в друзьях и подругах, в травинках…" Но кем бы ни были эти лирические маски Андрея Вознесенского, – а речь, конечно же, о нем, – безвестным актером или великой актрисой, ученым или рыбаком, битником или самой богоматерью, – они не знали гармонии, а их недовольство действительностью и собой граничило с высшим отказом от действительности и от своего "Я" – суицидом: "Я Мерлин, Мерлин. / Я героиня // самоубийства и героина. // существованье – самоубийство // самоубийство – бороться с дрянью, // самоубийство мириться с ним, невыносимо, когда бездарен, когда талантлив – невыносимей…"