Чехов старается писать языком простым и легким для нас, понятным любому слою читателей. Простота языка – результат огромной, напряженной работы автора. Это раскрывает сам Чехов, говоря: «Искусство писать, состоит, собственно, в искусстве вычеркивать плохо написанное». Автор беспощадно борется со штампами языка и избитыми выражениями. С другой стороны, Чехов стремится к созданию простых синтаксических форм. Его сравнения и метафоры всегда новы, неожиданны и полны свежести: писатель умеет обратить внимание на какую-то новую сторону предмета, известную всем, но подмеченную как художественное средство лишь особым зрением художника. Вот пример образного сравнения, взятый из записной книжки Чехова: «Почва такая хорошая, что если посадить в землю оглоблю, вырастет тарантас». Словарное богатство Чехова колоссально. Он знаток профессионального жаргона, и читатель безошибочно, даже не предупрежденный автором, узнает по языку профессию и социальное положение персонажа рассказа: солдата, приказчика, моряка, монаха или врача.
Чехов ярко изобразил образ Унтера Пришибеева и по силе сатирической выразительности, по широте обобщения этот герой может быть поставлен рядом с лучшими сатирическими образами Гоголя и Салтыкова-Щедрина. Имя унтера стало нарицательным.
Вообще, персонажи чеховских юморесок прочно запоминаются, а иные, вроде Червякова и Пришибеева, вошли в основной фонд нашего душевного опыта. При осмыслении жизни, жизненных процессов на «сценки» Чехова ссылаются менее охотно, чем на романы Достоевского, Толстого. И не случайно: в «сценке» перед нами – полнокровный характер, завершенный образ. Внешне – зарисовка с натуры, а по сути – глубокое художественное обобщение. Тем Чехов и отличается от своих многочисленных собратьев. Их имена сегодня известны узким специалистам, а ведь они были писателями небесталантливыми и некогда пользовались популярностью. Но, умея смешить, они не умели обобщать, не умели говорить с читателем на языке образов-характеров, и поэтому их сочинения не выдержали самого главного испытания – испытания времени, которое выдержали чеховские произведения, читаемые сейчас с таким же интересом.
Чехов началс юмора и вместе с тем не только с юмора. В состав его раннего творчества (1880-1887 гг.) входят и рассказы драматического характера, причем удельный вес этих рассказов год от года возрастает. Правда, резкой черты между драматическими и юмористическими произведениями провести нельзя, поскольку первые порой не свободны от комизма, от комических моментов. И все же черта ощущается, и она существенна. Жанр пародий прижился в раннем творчестве писателя. Шаблон, в какую бы форму он ни рядился, встречал ядовитую насмешку Чехова. Вот как, например, он высмеивал в 1884 году композиционные стандарты беллетристики в цикле своих заметок «Осколки московской жизни» (они печатались в петербургском юмористическом журнале «Осколки», с которым Чехов активно сотрудничал, начиная с осени 1882 года): «Читаешь и оторопь берет <…> Убийства, людоедства, миллионные проигрыши, привидения, лжеграфы, развалины замков, совы, скелеты, сомнамбулы <…> В завязке кровопролитие, в развязке тетка из Тамбова, кузина из Саратова, заложенное именье на юге и доктор с кризисом». Эти строки, имевшие в виду модный тогда жанр уголовного романа, – точно продолжение пародии «Что чаще всего встречается в романах, повестях и т.п.?» Те же немыслимые ситуации с надуманным ходом событий и развязкой, те же герои (вплоть до «тетки из Тамбова») и та же форма – в виде перечисления признаков «литературной заразы».
Среди пародий Чехова на уголовные романы – одна из вершин его юмористического творчества: рассказ «Шведская спичка» (1884 г.). В нем выведен старательный начитавшийся Габорио следователь, который действует по всем правилам науки – и именно потому попадает впросак. Розыски «трупа» бывшего корнета Кляузова с помощью ряда улик и решающей из них – сгоревшей спички, которую обронил «убийца» в спальне «убитого», – образец трафаретного мышления. И здесь, как всегда, юмористический эффект возникает из несоответствия: серьезные усилия – и ничтожный до скандальности (в буквальном смысле) результат: Кляузова нашли целехоньким в уютной бане у прекрасной обладательницы шведских спичек.
Близкие к пародиям иронические стилизации иностранных романов. Это огромный «рассказ» «Ненужная победа», в котором Чехов, не имея в виду высмеять определенное произведение, уловил черты романов модного тогда в России венгерского писателя романического склада Мавра (Мора) Иокая, и так увлекся драматической историей уличной певицы-цыганки, что ввел в заблуждение некоторых своих читателей, действительно принявших чеховскую вещь за роман Иокая.
Все эти «стилизации», выдавая в Чехове талант пародиста, блестяще доказывают, что иммунитет к подражанию у него был врожденный. И чувство юмора – тоже.
Юмористическое начало дня Чехова-писателя не было случайным. В художественном отношении юмористические рассказы созрели ранее других его жанров. К шедеврам его юмористики, кроме «Письма к ученому соседу» и «Шведской спички», относятся широко известные рассказы: «Смерть чиновника», «Толстый и тонкий», «В цирульке», «Хамелеон», «Хирургия», «Жалобная книга», «Брожение умов», «Налим», «Беззаконие», «Пересолил» и др. В этом же ряду должно быть названо несколько замечательных рассказов о детях, стоящих особняком в наследии Чехова-юмориста: «Детвора», «Гриша», «Кухарка женится», «Мальчик» – бесхитростные истории, рассказанные автором с доброй улыбкой. Хотя юмористические рассказы Чехова относятся в основном к первому периоду, неверно было бы весь этот период назвать юмористическим. В те же годы, когда Чехов писал веселые рассказы, составлял смешные подписи к рисункам, сочинял каламбуры и т.д. Он писал большие повести, где было место и лирике и грусти (например, «Цветы запоздалые», 1882 г.), рассказы о трудной судьбе разных людей города и деревни («Хористика», «Горе», «Тоска»). В таких рассказах есть чему улыбнуться, над чем засмеяться, но в целом они освещены мыслью автора о несбывшихся надеждах и несостоявшемся человеческом счастье.
А вообще, многие произведения Чехова нацелено педагогичны – в лучшем смысле этого слова. Убедительно показать травмирующее действие бестактности, несдержанности, беззастенчивости, нравственный вред, въевшийся в обыденное общение, фальши – разве это не педагогика? И тем она результативней, что заключена, как правило, в объемных образах-картинах, весьма далеких от прямого поучения. Чехов всегда искал возможности «воспитывающе влиять» на читателя. «Влияние» это мы испытываем и сегодня.
Смех Чехова направлен против человеческих пороков независимо от чина, культуры и сословия героя. Чехов исходил из представления об абсолютной ценности человеческого достоинства, и ничто в его глазах не оправдывало «отклонения нормы», т.е. нравственно ущербного, недостойного поведения. Ничто – значит, ни положение человека, ни уровень его развития, ни давление обстоятельств. В мире Чехова ни для кого не делается исключений: со всех одинаковый спрос.
Мелкость души и низость побуждений он презирал и в «маленьком человеке», угнетенном чиновнике. Обратив взор к тому дурному, что в «маленьком человеке» пробуждало жестокое время, молодой Чехов смеялся над ним. Этим определялось большое общественное значение его юмористического творчества, и с высоты нашего времени это видно особенно ясно. Такие рассказы, как «Мелюзга», «Орден», «Упразднили», написаны художником, беспощадным к тем, кто жалок по существу, да еще и унижает сам себя. Ничтожность человека Чехов подчеркивал тем, что показывал огромное значение в его жизни мелочей, пустяков.
«Как-то и уважения к себе больше чувствуешь» – думает учитель Пустяков, нацепив на себя чужой орден, чтобы идти на бал к купцу Спичкину («Орден», 1884 г.). И когда «пустяку» грозит опасность, жизнь теряет смысл.
Пустяков на балу встречает сослуживца, это дает повод для мук нравственных (стыд) и физических (как прикрыть правой рукой орден, сидя за пиршественным столом?). Но, когда обнаруживается, что и тот его боится – по той же причине! – герой перестает мучиться, а авторский голос становится резче: как, в сущности, жалки эти добродушные, никому не делающие вреда люди!
И нелепые случаи, и психологические казусы носят общечеловеческий характер: с кем не может такого случиться? Вспомним хотя бы, как пятеро мужчин ловили и упустили опять в воду налима («Налим», 1885 г.). Здесь все смешно. Даже горб плотника Андрея обыгрывается как юмористическая деталь: как ни боялся он при своей «низкой комплекции» лезть в воду, страсть рыболова взяла верх, но при первой же попытке стать в воде на ноги он погрузился в нее с головой, пуская пузыри. Довольно дерзкий литературный прием. Но, что у другого писателя могло прозвучать глумлением над уродством «маленького человека», здесь нас веселит самым непринужденным образом. И как колоритны оба плотника, не спешащих строить купальню для барина, и кучер Василий («Который тут Налим? Я его сичас…»), и старый пастух, от нетерпенья не успевший раздеться до конца и лезущий в реку «прямо в портах», и сам барин, который, наоборот, дает сначала остыть своему холеному телу. Как они точно очерчены в своей социальной психологии и индивидуальной неповторимости.
Настраивая на веселый лад читателей своих рассказов, Чехов приглашал их посмеяться над происшествиями, подобными случаю с Налимом. И они смеялись, не замечая коварства автора. Смеялись над глупым Червяковым, трясущимся от страха перед старичком генералом, на лысину которого он чихнул («Смерть чиновника»), над полицейским надзирателем Очумеловым («Хамелеон»), над умалишенными из рассказа «Случаи mania grandiosa» (один из этих больных, например, боялся обедать вместе с семьей и не ходил на выборы, потому что знал: «сборища воспрещены»). Смеялись и над членами санитарной комиссии в лавке, закусывающими гнилыми яблоками, которые они конфисковали ввиду опасности заражения холерой («Надлежащие меры»), над героем рассказа «О даме», который прерывает беседу о Шекспире, чтобы высечь племянника, и говорит потом о процветании искусства и гуманности. Смеялись и не замечали, что, в сущности, смеются над собой. Потому что всем этим была опутана жизнь усердного читателя юмористической прессы.