Но и до войны «жизнь этих людей в большинстве была убога, унизительна, нища, состояла из стояния в очередях, получения пайков, талонов да еще из борьбы за урожай, который тут же изымался в пользу общества».
«Крестьянская пагубная Россия встает в горьком этом реквиеме страшный огонь, пожар войны высветил то, что сделали со страной, с людьми предшествующие поколения десятилетий с каждой главой, с каждой страницей вплетаются в повествование судьбы спецпереселенцев, которых лишили «места своего на земле», детей и жен и в которых всеобщая «тупая машина» власти уничтожала «неистребимую тягу к земле, ко крестьянскому двору, к труду, имеющему смысл»[15].
Некоторые из новобранцев – это дети «врагов народа», которые нынче пригодны умереть вместо тех, кто арестовывал, судил и расстреливал их отцов и матерей. «Леве Скорику объяснено было, что в месте энкавэдэ просочились народа, но они понесли суровое наказание за совершенную акцию против кадрового работника вооруженных сил Скорика Соломона Львовича, приносят извинения его сыну. Если он желает, пусть вернет себе прежнюю фамилию, отцовскую, и, как все юноши–патриоты, … может поступать куда угодно, желательно, в училище особого свойства, где нужны такие умные и грамотные парни». Пройдут годы, и, как пишет Астафьев, благословляемая властями «шушеваль» «окрестит себя со временем в самых резвых вояк, в самых справедливых на свете благодетелей, ототрут они локтями в конец очередей, а то и вовсе из очереди выгонят, оберут, объедят доподлинных страдальцев-фронтовиков».
Погубив отцов и матерей, товарищи из военкоматов, партийных и других военных контор сразу же запамятовали, что это дети «смертельной конторы», и гребли всех подряд, отодвигаясь «от горячего на такое расстояние, чтобы самих не пекло».
Перед нами цепочкой выстраиваются абсолютно разные образы, объединенные одним местом действия – войной: сбитые с толку, обманутые солдатики; племя демагогов и бездельников, трубивших славу современному советскому режиму; невежественное армейское командование, не понимавшее, что «времена Павла давно минули… То, что годилось для прошлой войны или даже для войны с Наполеоном, следовало отменить, переустроить, упростить, да не упрощать же до полного абсурда, до убогости, нищеты, до полной безнравственности».
В романе есть трагическая ирония, которая спокойно объединяет плакатные слова «о светлом будущем» и кусок хлеба, тюремный быт. Потом эта ирония перерастает в трагическую скорбь и гнев, рождаемые зрелищем поруганной страны. Например, рассказ о Тоцких лагерях, откуда все «резервисты, способные стоять в строю, держать оружие, были отправлены на фронт – раз они не умерли в таких условиях, значит, еще годились умирать в окопах». Или в зарисовке о тыловом командире, показывающему, что «сердцем и телом, распирающем форменную одежду, он там, в сражающихся рядах, как на плакатах, - впереди их, с обнаженной саблей в одной руке и со знаменем в другой». Но ни разу Астафьев не спустился до грязной пародии, хотя пропагандистская беседа капитана Мельникова о «победоносной» войне, близка к этому. «Слова Мельникова – не его собственные слова, казенные слова, засаленные, пустопорожние, в уставе и газетах вычитанные, - не достигали сознания красноармейцев». Читая свои бесполезные лекции и показывая указкой на политическую карту мира, привычно «молотя наклепанным языком», он спешил охватить все отросли знаний, забывая, что один человек не может знать всего:
- А, Буэнос-Айгес, между пгочим, не в Афгике находится. Буэнос-Айгес – стогица Аггентины. Аггентина всегда находивась в Южной Амегике, - замечал мимоходом на первых политзанятиях всезнающий Васконян.
Удержался автор и от злых карикатур, хотя выпады против основоположников государства вечной «борьбы» беспощадны и безжалостны.
Этот слог о жуткой реальности порой подводит нас к тому, что жить уже невозможно. Как вынести рассказ о смерти больного солдата Попцова, забитого жестоким офицером. Не забыть этого видения «округляющихся глаз, в которых замерзли остановившиеся слезы». Сколько печали в размышлении, что и над казармой, и над родной деревней «те же звезды, та же луна светит, но жизнь совершенно другая и по-другому идет». «Попцов перестал мычать, с детской беззащитностью тонко вскрикнул: «Ай-ай!» - начал странно распрямляться, опрокидываясь на спину, руки его сами собой высунулись из рукавов шинели, раскинулись, спонтанные каблуки скоблили снег, ноги, костляво обнажавшиеся выше раструбов ботинок, мелко дрожали, пощелкивали щиколотками. Вся подростковая фигура разом обнажилась, сделалось видно грязную шею, просторно торчащую из воротника, на ней совсем черные толстые жилы, губы и лицо в коросте, округляющиеся глаза, в которых замерзли остановившиеся слезы, делались все прозрачнее. С мученическим облегчением Попцов сделал короткий выдох и отвернулся ото всех, зарывшись носом в песок со снегом».
Эпизод расстрела, а по сути дела, убийства, братьев Снегиревых, Снегирей – один из самых пронзительных в романе. Буквально все персонажи (кроме Володи Ямкина, отведавшего уже «советского правосудия») ведет в помилованье братьев, которые были виноваты только в том, что отлучились ненадолго к матери, живущей не очень далеко от казармы:
- Корова отелилась, мамка пишет: «Были бы вот дома, мамочка бы с новоселья напоила, а так, что живу, что нет, плачу по отце, да об вас, горемышных…».
Пришли они через четыре дня, с гостинцами для товарищей, не ожидая того, что их ждет военный суд. И не понимают эти мальчишки с «тлелым» цветом кожи: за что «такая бесстрашная сила на двух мальчишек!», потому их относит «от этого берега, и ни весла, ни шеста, ни потеси нет, чтоб грестись к людной земле, и никто, никто руки не протягивает, «Да что ж это такое? Мы же все свои, мы же наши, мы же…».
«Это общее ожидание помилования («там в высоких, строгих инстанциях поймут… писали… деревенские люди, газет не читающие, никаких приказов не знающие. Может проникнутся» - надеялся Щусь) – инерция христианского мышления, когда приговоренные – «мальчишки… братья… по Боговы завету». Однако категория новозаветного братства способна разрушить двухчастную структуру тоталитарного социума, отменяющего «милость» и возвращающегося к закону, принципиально отвергающему всякое христианское милосердие в пределах советского правосудия». Именно поэтому расстрел Снегиревых образцово-показательно восполняет неудачу предыдущего суда над «дерзким блатняком» Зеленцовым и методично ведет к данному финалу: «Погибла семья Снегиревых. Выкорчевали благодетели еще одно русское гнездо. Под корень»[16].
«Текст приговора составлен умело, по нему выходило, что на сегодняшний день страшнее, чем дезертиры Снегиревы, опозорившие всю советскую Красную Армию, подорвавшие мощь самого могучего в мире советского государства, надругавшегося над честью советского бойца, нет на свете».
И произошло это страшное убийство: «пятеро на двух безоружных огольцов». И не помог Еремей Сереге, родившемуся на двадцать пять минут позже его, не помог им командир Скорик и комроты Шапашников, - безжалостная машина все захватила в свои руки и сделала людей роботами, точно исполняющими ее инструкции. «Лейтенант решительно шагнул к цели, столкнул Серегу с бровки вниз. Убитый скомкано упал на старшего брата, прильнул к нему. Лейтенант еще два раза выстрелил в цель…».
«Еще более страшные мучения предстанут во второй книге романа «Прокляты и убиты». Уже в других сценах и картинах, звучит горестное недоумение автора: «Не может же такой пресветлый, так приветно сияющий мир, который так недавно еще звался Божьим, быть ко всему и ко всем недобрым, безразличным, пустым, почему в нем должно быть все время напряженно, тревожно, зло, ведь он не для этого же замышлялся и создавался…»[17].
Чтобы ответить на этот вопрос, а не просто вскрикивать о мире: ужас! И прочее, попытаемся вслед за Игорем Дедковым проследить некоторые особенности явления, изображенного В. Астафьевым.
2.3. ИДЕЙНО-ХУДОЖЕСТВЕННАЯ СПЕЦИФИКА РОМАНА
Астафьева можно назвать натуралистом по скрупулезной точности передачи действительности. Как отмечает критик «такая точность коробит»; «сам автор следует за непринужденностью самоновейшей эстетики»[18]. Поэтому поводу остается только цитировать: «приказано следить, чтоб новобранцы ходили по нужде подальше в лес, бить палкой тех, кто вздумает мочиться в казарме»;
«наутро нассано было возле нар, подле дверей, в песке сплошь белели солью свежие лунки»;
«в лесу все вокруг было испятнано мочой, всюду чернели застарелые коричневые и свеженькие желтенькие кучи»;
«в отхожем месте было так заложено, так вонько и скользко…»;
«ночью обитатели казармы не успевали ли не хотели выбегать на улицу, мочились на лестнице, в притвор. Их ловили, били, заставляли отдалбливать желтый лед в притворне, но все равно в дверь тянуло так, что до самых нижних нар лежала полоса изморози…»;