Таким образом, можно говорить о пристальном внимании критики к произведениям Шмелева в дореволюционный период. Но как бы ни были порой резки и суровы высказывания рецензентов, критическая мысль того времени сходилась в одном весьма определенном: Шмелев – писатель своеобразный и талантливый.
Ты Русский – именем и кровью,
Ты Русский – смехом и тоской,
Хозяин словом и присловью,
Но мы здесь – песней за рекой
К далеким зыблем звук тугой,
Но слышит Кто-то нас Другой,
В свой час Он кликнет к нам с любовью:
«Пора. Пришел возврат домой,
В наш верный край, в дом Отчий мой».
В последнее десятилетие русские читатели получили возможность познакомиться с некоторыми зарубежными критическими работами, посвященными творчеству И.С. Шмелева. Их авторы – русские эмигранты: Г. Адамович, Г. Струве, И. Ильин, А.В. Карташов, К. Бальмонт.
В годы эмиграции Шмелев опубликовал довольно много произведений и русская эмигрантская критика откликалась на них рецензиями и статьями. Характерна позиция философа И. Ильина, друга Ивана Сергеевича. Вот как он пишет: «Россия творится ныне более всего в кельях. В их сосредоточенности и ясновидении, в их молчании, в их скорбных молитвах… Вот перед нами творческая келья Ивана Сергеевича Шмелева, где он сам, страдая и терзаясь вместе с Россией и о России, созерцает ее муку как явление мировой скорби» (29,6,110-111). Касаясь вопросов творческого метода и вдохновения писателя Ильин пишет: «Грянет гром, налетит и осенит вдохновение – тогда все горит и цветет, тогда в нем стоны, вздохи и вопли, и молитва, и ликование. … это означает, что Шмелев творит в некоторой художественной одержимости. Именно поэтому тот, кто прочитал одно из завершенных произведений, никогда не сможет забыть его».
Не оставили равнодушным исследователя и самые вершинные произведения – «Лето Господне», «Богомолье»: «И чуется мне, что эту книгу написала о себе сама Россия пером Шмелева; выговорила о себе глубинную правду … утвердила себя навек…» («О Лете Господнем»). Ильин воспринимал «Лето Господне» как подлинно новаторское произведение. В нем, по его мнению, впервые в художественной литературе произошла встреча «мироосвящающего православия с разверстой и отзывчиво-нежной детской душой», но встреча состоялась не в догмате, не в таинстве, не в богослужении, а в быту, «ибо быт насквозь пронизан токами православного созерцания». Ильин считает: цель Шмелева – показать, как быт взрослого народа превращается в эпическую поэму о России и об основах ее духовного бытия. «Так Шмелев показывает нам русскую православную душу в момент ее пробуждения к Богу, в период ее первого младенческого восприятия Божества» ( 29 ) – Шмелев показал в этом произведении «православную Русь из сердечной глубины верующего ребенка»
И ныне на наших глазах после всего испытанного и поведанного Иван Сергеевич Шмелев дал новый ответ, по-новому. И ответ в этот раз – древен, как сама Русь Православная, и юн, как детская душа или как раннее Божие утро. И в этой древности – историческая правда его ответа, а в этой юности – несравненная религиозная и лирическая прелесть поэмы (о «Богомолье»).
Критика русского зарубежья дала анализ таких произведений писателя таких произведений писателя, как «Солнце мертвых», «Лето Господне», «Богомолье», «Пути небесные». В работах критиков русского зарубежья на первый план выходили вопросы творческой индивидуальности, стиля, художественного метода, жанровой системы писателя. Особое внимание исследователи уделяли языку писателя. Вот как писал в 1933 г. в своей работе, посвященной 60-летию И.С. Шмелева А.И. Куприн: «Шмелев теперь – последний и единственный из русских писателей, у которого еще можно учиться богатству о мощи и свободе русского языка». Будучи сам прекрасным мастером русского стиха, Бальмонт особенно ценил великолепный русский язык Шмелева. Поздравляя писателя с юбилеем, он писал о «славном служении Русскому Слову, России и тому глубинному Русскому языку, желаннее которого нет для меня на земле ни одного языка». Оценивая «Нашу Масленицу» Шмелева, Бальмонт писал: «Когда я читал его вслух, мы и плясали, и смеялись, и восклицали, и плакали – да, и плакали. Это – чудесно. Это – родное. Хочу сказать о Вашем языке. Я хмелею, читая «Масленицу».
Адамович так оценивает языковую насыщенность: «…словесный изобразительный напор силен у этого художника, но как сложен и причудлив его рисунок. Страница Шмелева необычайно насыщена, порой даже чересчур, будто изнемогая под тяжестью стилистических завитушек», ни одной пустой строки, и <…> читатель, слишком уж обильно угощаемый, иногда жаждет отдыха – ну хотя бы на полстранички побледнее, посуше, попроще!»
О языке много писал Ильин: «Язык Шмелева приковывает к себе читателя с первых же фраз. Он проходит перед ним в чинной процессии и не бежит, как у иных многотомных романистов, бесконечным приводным ремнем». «При всем том этот язык прост. Всегда народен. Часто простонароден». Ильин предлагает заполнить эти слова энергией читательской души, вчувствоваться в изложение рассказчика, отдать повествованию воображение, раскрыть сердце. «…Не Шмелев играет словами, как бывает у Лескова; у Шмелева играют сами слова». Ильин делает вывод: «Богатствами русского языка Шмелев владеет, как редко кто. Власть над словом родится из стихии художественного образа. Они суть верные и точные знаки образных событий и духовных обстояний».
За рубежом были написаны и опубликованы первые исследования о Шмелеве-художнике, писались статьи, рецензии. Известный голландский ученый Николас ван Вейк – исследователь древнерусской и классической русской литературы, которая стала учебным пособием для студентов, переводит на голландский «Про одну старуху», а в предисловии относит имя Шмелева к классикам русской литературы. Иван Сергеевич направил голландскому слависту письмо, в котором выражал сомнения в такой высокой оценке. «Нельзя так! Это – для меня – и лестно, и – честно говорю – стыдно изрядно» ( 77 ).
Большой интерес представляет точка зрения друга писателя – поэта, по мнению Брюсова, «безраздельно царившего над русской поэзией», Константина Бальмонта. Поэт посвятил Ивану Сергеевичу много стихотворений, написал о нем несколько очерков. Писатель посылал поэту свои сочинения, иногда – стихи. «Вы для нас – как Свет Тихий»,- пишет Бальмонт о Шмелеве. Поэт всегда восторженно реагировал на выходившие новые произведения. Например, после «Богомолья» Бальмонт писал: «и не скрою, что раза два голос пресекся и слезы, которых не стыдно, — и все же немножко было стыдно, — брызнули из глаз... "Молодец!" Душа отдохнула...Да лучшее у Вас — все, каждая подробность, переселяющая в картину и делающая взрослого ребенком, а исконное Русской души Вы вздымаете над сатанинским маревом, и марево тает, а в исконное веришь». Также известен факт, что перед смертью поэт попросил прочесть из книги «Богомолье», как бы последнее паломничество поэта в Россию. Бальмонт не только горячо отзывается о творчестве Шмелева, но защищал от нападок порой несправедливой эмигрантской критики. В 1927 г. в «Современных записках» была опубликована рецензия Георгия Иванова на «Любовную историю»: «В «Истории любовной» нет ничего кроме бесконечного, «вертлявого» языка, стремящегося стенографически записывать «жизнь», и, как всякая механическая запись, - мертвого во всей своей «живости»».
Бальмонт написал открытое письмо в газету "Последние новости" с просьбой дать объективную оценку творчества Шмелева — "человека кристальной души, писателя, уже работавшего десятки лет, и художника блестящего дарования". 27 декабря 1927 г. он писал:
«Мой дорогой друг Иван Сергеевич,
Мы были взволнованы радостно Вашим взволнованным братским письмом. Но не стоит, правда, ни летом Вам, ни зимою мне волноваться так, из-за другого. Да, мы не выйдем никогда из этих волнений, если будем так близко принимать к сердцу проявления низкой звериности и — хуже — дрянной животности, в той человеческой трясине, которая нас окружает. Их, этих гадов, мы не переделаем, а себя надсадим. Ну, правда, все-таки образумить их несколько и заставить посдержаться мы сумеем, и Вы, и я, не завися друг от друга и ни в чем не сговариваясь. Для нас наше светлое и божеское в нашем человеческом, достаточное ручательство, что наши глаза не лгали друг другу, когда наши глаза и голоса менялись приветами и радостью жизни в свете и правде». ( 76 )
Нельзя сказать, что произведения Шмелева всегда встречались восторженно, скорее наоборот – Шмелев был практически одинок в культурной среде русских эмигрантов, имевших преимущественно «левую» либерально-демократическую и западную ориентацию. В своей книге «Московиана» Сорокина пишет: «Критику раздражал патриотизм и национальная устремленность творчества писателя». «Черносотенной полицейщиной» окрестила эмигрантская пресса роман «Солдаты», где достойно показаны царские офицеры. Различно воспринимался писателями-эмигрантами патриотизм Шмелева. К Бальмонт писал о нем: «Ни на минуту в своем душевном горении он не перестает думать о России и мучиться ее несчастьями». Адамович же, анализируя творчество Ивана Сергеевича, упрекаел его в излишнем патриотизме: «Патриотизм – струна, на которой играть легко, особенно теперь, после всех несчастий и невзгод». Из-за подделки под преувеличенно русский стиль или размер Бунин презирал Шмелева, хотя и признавал его дарование. Как величайшее достоинство отмечал А.И. Куприн русскость писателя: «Шмелев из всех русских самый распрерусский да еще и коренной, прирожденный москвич, с московским говором, с московской независимостью и свободой духа». К. Бальмонт также ставил это в достоинство Шмелеву: «Особливая русскость Шмелева, сказывающаяся во всех его произведениях, создала ему большую славу не только в России. Он переведен на все европейские языки. Его хорошо знают также и в Америке и в Японии». Вот, например, известен восторженный отклик Томаса Манна, который писал 26 мая 1926 г. отзыв на «Неупиваемую чашу»: «Глубоко взволнован чистотою и грустью красоты Вашего произведения, которое хотя и мало по своим размерам, но так богато по своему содержанию и находится, как в любви, так и гневе, на высоте Русского Эпоса, оставаясь в то же время глубоко личным произведением! Что меня больше всего тронуло – это Ваше ощущение благородства искусства, которое выражено трогательно и проникновенно» (43,318).