Вторая работа, посвященная «Смерти Ивана Ильича», критический этюд Дм. Струнина под названием «Выдающийся литературный тип»3 (Русское богатство. – 1890. – № 4), ставит вопрос о типичности этого образа в литературе и современной жизни.
«Иван Ильич, – пишет Дм. Струнин, – человек ничем не выдающийся ни в области науки, или искусства, ни в области практических мероприятий, – и несмотря на то, однако, можете быть уверенным, что имя его – популярно и что память о нем сохранится среди нас надолго, до тех пор, пока не перестанет в русском обществе водиться человек инерции» (С. 106).
Человека приличий он определяет как человека инерции и подчеркивает, что нельзя смешивать людей инерции с людьми инертными. Под инертностью подразумевается покой, а инерция-это «движение, но далеко не всякое, а только то, источником которого являются не внутренние стимулы, не нравственное «я», а постороннее вмешательство, толчок извне» (Там же).
Можно сказать, что трактовка образа Ивана Ильича Дм. Струниным дается приблизительно в том же ключе, что и в упомянутой работе А. Лисовского. Герой толстовского произведения тот же «покорный раб условий времени и места», человек толпы и человек инерции, а «жить по инерции – основное направление Ивана Ильича». Критик сравнивает его с «челноком», который плывет в бушующем море жизни и не может не разбиться о «каменистый берег» или «подводный риф», символизирующий собой «разумное сознание, которое проснется не сегодня – завтра!». И все, что было в жизни Ивана Ильича Головина, Дм. Струниным определяется формулой: «служил, делал карьеру и вместе с тем приятно и прилично веселился» (С. 107). «Радости служебные, – подчеркивает критик, – были радости самолюбия, радости общественные были радости тщеславия, но настоящие радости Ивана Ильича были радости игры в винт» (С. 108). Причины такого образа жизни Дм. Струнин , в отличие от А. Лисовского, видел в несколько ином. Он приходит к выводу, что сам человек инерции задумывается в определенный момент о цели своего существования, но, обращаясь к книгам и ученым мужам, он не находит ответа. Руководством жизни такого человека остаются непредсказуемые побуждения собственной личности. И он вдвойне несчастен. Во-первых, он не осознает истинного смысла жизни, а во-вторых, убеждается в недостижимости блага, к которому всегда стремился. Понимание того, что прошедшая жизнь была не настоящей, что он только «потолкался у дверей ее», приходит слишком поздно. А истинная жизнь настолько отличается от привычной «суеты сует», что кажется «невероятно трудной, даже невозможной», хотя должна быть такой, как завещал Христос, – «любовью к Богу и ближнему, дающая благо человеку».
И автор статьи говорит, что такие люди, как Иван Ильич, известны каждому. Этих «заматеревших» и «зарождающихся» Иванов Ильичей повсюду в огромном количестве, и в следующих строках легко прочитывается горькая авторская ирония: «…и, если мы имеем право чем-нибудь гордиться перед остальными странами, так это изобилием Иванов Ильичей» (С. 109). Этой особенностью, по мнению критика, Россия оставалась и остается вне конкуренции. «Пресловутый», «жалконький» человек, живоописуемый Толстым, может вполне быть возведен в состоявшийся и утвержденный тип.
Далее Дм. Струнин доказывает типичность образа Ивана Ильича уже не в современном обществе, а в европейской литературе. Такие люди, как этот герой, не являются, по мнению критика, «каким-то исключительным продуктом нашей канцелярии». А.П. Чехов в рассказе «Скучная история» рисует образ такого Ивана Ильича, но уже из среды научной. Николай Степанович всегда хотел быть врачом, но стремление сделать в жизни карьеру как бы завуалировало его душу. Став профессором, апеллируя голыми теориями, он не задумывался о цели своего пребывания на этой земле. Только на пороге смерти он понял, что, став ординарным врачом, приносил бы настоящую пользу окружающим людям, а так, пока он занимался никому не нужным делом, люди не только страдали, но и умирали. Однако такое прозрение наступило слишком поздно, на пороге смерти.
Образ такого же никчемного прожигателя жизни Дм. Струнин находит и в рассказе польской исследовательницы Елизы Оржешко «Одна сотая» и помечает, что «99 сотых внешней и внутренней жизни героя произведения составляют мерзость и отвратительная бестолковщина». По социальному статусу теперь этот «миллионер», «светский человек», но он остается «гулякой и пустомелей». Все свое материальное состояние он буквально проматывает за границей. В нем, безусловно, осталось и хорошее, но всего лишь на одну сотую часть.
И у М.Е. Салтыкова-Щедрина встречает критик в рассказе «Больное место» все того же чиновника Ивана Ильича. Их схожесть он убедительно доказывает отрывком из фантазии Д.Л. Михаловского «Три могилы» с уверенностью, что каждый из них мог бы сказать так после своей смерти:
Много важных и знатных особ
До могилы меня провожало,
Но на мой разукрашенный гроб
Ни единой слезы не упало…
Из пустого тщеславья родня
Монументом богатым почтила,
Бедный прах мой и тут же меня
Навсегда и совсем позабыла. (С. 112)
Так Дм. Струнин завершает свои размышления о типичности толстовского образа. Остальная часть его работы посвящена вопросу оценки читателями того или иного литературного явления и конкретного произведения Л. Толстого, а также тому, какие голоса раздаются в обществе по поводу типичности образа Ивана Ильича.
Критик полагает, что читатель может идти двумя путями в оценке литературного конкретного явления. Либо путем субъективной оценки, которая опирается на «единичный, личный опыт и личный вкус», но это должно быть компетентное мнение человека «с обширным опытом и развитым чутьем», служащее «ручательством за верность» этой оценки; либо путем объективной оценки. Она проводится на основании «соединенного опыта». Оценивающий должен разобраться в массе голосов и «отделить все то, что отмечается печатью убеждения, а не партийности, не легкомыслия, не пустозвонства» (С. 118).
Вопрос: «Иван Ильич – тип или не тип?» был очень актуальным в литературно-критической среде того времени. Об этом свидетельствует количество разнообразных откликов, приводимых Дм. Струниным. Он пишет: «Наше общество встретило «Смерть Ивана Ильича» с распростертыми объятиями и с неизмеримым восторгом. Это произведение было многими объявлено чем-то совершенно небывалым в русской литературе» (С. 119). Далее критик говорит, что людей, охваченных «столь необузданным восторгом», стали обвинять в «одурении». Но эти обличители позабыли, что «одурение произошло не почему-нибудь, а потому, что их, заволновавшихся, ударили по самому больному месту» (Там же). Действительно, кому может понравиться утверждение: «Иван Ильич-это ведь мы» (Там же). Дм. Струнин объясняет происходящее не тем, что «одуревшим» хотелось из-за любви к искусству обличать себя. Нет, они содрогались от беспощадности толстовского анализа. Но вместе с тем они видели в нем правду. Были мнения, которые подтверждали и дополняли эту мысль. «Смерть Ивана Ильича», как полагали авторы этих точек зрения, является «образчиком такого реализма и такой глубокой, неприкрашенной правды, какие едва ли отыщутся у величайших художников слова». Они поражались типичности Ивана Ильича, что позволяло им называть этот рассказ «самым поучительным из всех рассказов, когда-либо написанных, и самым потрясающим».
Автор статьи уделяет внимание и таким мнениям, в которых задавался один вопрос: «Зачем это писать, зачем это печатать, зачем бросать людям в лицо такую страшную правду, зачем отнимать иллюзии даже у тех, которые расстаются со светом и которым иллюзии так смягчают смерть?».
Дм. Струнин обращается не только к доброжелательным откликам. Были и отрицательные отзывы на вопрос о типичности образа заблудшего человека Ивана Ильича. Например, мнение такого рода: «Такие люди есть, конечно: они живут и умирают так, как изобразил граф Толстой. Но есть и не такие в том же обществе, с тем же прошлым и при том же общественном положении» (С. 120). Этот взгляд не приемлет Дм. Струнин: «Если, в самом деле, в обществе есть не такие люди, как Иван Ильич, то разве это служит доказательством того, что он – не тип?» (Там же). На поставленный вопрос он однозначно отвечает: «Ведь если так, то нам бы пришлось отрицать типичность Хлестаковых, Рудиных и Базаровых» (Там же).
Завершая свои литературно-критические раздумья, Дм. Струнин подчеркивает: «При появлении такого рода много говорящих и уму и сердцу типов каждый убеждается в десятый раз, что пресловутое «искусство для искусства» есть абсурд, обман, ловушка и что искусство есть орудие, рассадник чувств и идей,– иначе говоря, оно есть проводник определенных настроений» (С. 124).
Указанные критические работы, посвященные «Смерти Ивана Ильича», несомненно, являются яркими образчиками. Круг проблем, связанных с этим рассказом, в них широко представлен, и освещенное изложение собственных суждений авторы статей стараются подчинить объективному анализу исследуемого материала.
Драма «Власть тьмы», естественно, тоже не осталась без внимания критиков. Уже говорилось выше о том, что редактор «Русского богатства» Л.Е. Оболенский очень хотел подробнейшим образом рассмотреть новое творение Л.Н. Толстого. Но его опередили. Вышел фельетон Г.И. Успенского, рассматривающий эту драму «Созерцатель», конечно же, не мог оставить без внимания это выступление. На страницах своего журнала Л.Е. Оболенский печатает рецензию4, в которой в основном согласен с Г.И. Успенским. Он также считает, что Л.Н. Толстой остановился преимущественно на тех ненормальных семейных отношениях, «которые возникают из разложения деревенской жизни наносными влияниями денежной силы» (113). Вслед за Г.И. Успенским пишет, что эта драма – «благотворный, поучительный, освежающий душу урок <…> не для «невежественных» масс, а <…> для людей «так называемого культурного общества» (Там же). «В этих Петрах и Никитках, Анисьях и Матренах, оно, культурное общество, увидало бы свои портреты» (Там же). Л.Е. Оболенский соглашается с автором статьи, что «расстройство, давшее силу деньгам, уже произошло в народной среде, и превратило всех лиц драмы в людей, друг другу «поверженных, связанных нуждой, тогда как в неиспорченном и в нерасшатанном народном строе жизни те же самые люди были бы людьми самостоятельными, и связи между ними были бы не во имя нужды, хлеба, а именно во имя взаимной самостоятельности, независимости от нужды…» (С. 115). Г.И. Успенский, по мнению рецензента, находит один положительный, истинно народный образ – образ Маринки. Она осталась нравственно неиспорченной, и, выйдя удачно замуж, получив хозяйство, спасла себя от позора. Деревня помогла ей стать человеком, а ведь она уже стояла на грани падения. Другой пример– семья Петра, отношения между членами которой «подверженные», т.е. все зависят друг от друга, но хотят освободиться от этой зависимости, для этого нужно совершить ряд преступлений, т.е. «разрушить эти насильственные связи». Все это объясняется Г.И. Успенским, по словам Л.Е. Оболенского, тем, что «народный строй жизни», при котором «каждый себе хозяин», «исказился по культурному образцу». В этом драму критики и видят.