В заключении Оболенский замечает, что Толстой делает попытку уйти от самоотрицательности своей теории и провозглашает новую заповедь: «поступай так, как велит тебе закон любви» (С. 198). Это поворот, но что он принесет? Оболенский надеется, что «новые плоды» и исправление старых ошибок» (Там же).
Заканчивает критик «Русского богатства» тем же, с чего начал: с благодарности толстому за «хорошее и великое», что он дал человечеству «лишь призывая это «великое и хорошее» очистить от «посторонних наростов». И подводит итог: «Тогда у Толстого есть чему поучиться» (С. 199).
Такова оценка Л.Е. Оболенского толстовского творчества на поприще философа, мыслителя, создателя своего собственного этического учения.
Только в 1891 году в «Русском богатстве» появилась еще одна статья Оболенского о Толстом, но речь в ней шла не о философской доктрине писателя, а посвящалась разбору драмы "Власть тьмы", о чем уже упоминалось. Объяснение такому демонстративному молчанию можно найти в его мемуарах. Просто Оболенский все меньше одобрял и понимал искания Толстого, они не находили отклика в его душе.
«Русского богатства» 1889–1891 гг.
Несмотря на то, что под статьями в «Русском богатстве» чаще всего встречалась подпись «Л.Е. Оболенский», или же его псевдоним, а порой и криттоним были в этом журнале публикации и других литературных критиков. также дело обстояло и с работами, посвященными Л.Н. Толстому, которые связаны с его воззрениями, вызвавшими неоднородное понимание и толкование в литературно-критической среде. позицию редактора в этом вопросе отстаивали М. Филиппов и С. Розенберг.
Последний, как и Л.Е. Оболенский, вступает в спор с А.М. Скабичевским, пытаясь ответить статьей "Юродство и фаворитство"1 "чисто наглядным примером" на вопрос оного, адресованный редактору "Русского богатства": "Что делать в том-то или ином случае жизни, если следовать принципу Толстого о несопротивлении насилием злому?" (С. 63).
Начинает С. Розенберг с вопроса: "В чем секрет того интереса, который возбудили в нашем обществе последние произведения гр. Толстого?" (Там же). И, как считает критик, дело не в таланте, т.к. он был известен "русской читающей публике" и его прежним произведениям, а где он, "художественный талант", проявляеется сильнее, не ясно. Все дело в том, по мнению автора статьи, что "последние произведения Толстого вызвали страсти, задели чувства самых ординарных читателей" и что это свидетельствует о связи "чувств и мыслей автора" с чувствами и мыслями читателей", о близости затрагиваемых "предметов" (С. 64). А причиной такого духовного соприкосновения С. Розенберг видит в "колеблющемся умонастроении" общества, действительность которого людей "толкает на думы", которые, к сожалению, имеют хаотичный характер, заставляя "метаться человека и в своих чувствах…" (Там же). И такой же иноявный вид, полагает критик, имеют "души и чувства гр. Толстого": "знает он, по-видимому, в чем заключается "истина", "смысл жизни", а все же сердце его разрывается от отчаяния", – он не знает как достигнуть того и другого" (Там же).
И, чтобы преодолеть "положение" пьяного (Там же), С. Розенберг призывает не отворачиваться от любого возможного пути выздоровления, т.к. общество "уж очень нуждается в указании какого бы ни было пути", а "последние произведения гр. Толстого" касаются "больных мест" его "организма", т.к. их автор "в своем уме" и сердце переживает "думы и чувства" этого общества (С. 65). А толстовский путь лежит через "евангельскую истину о непротивлении злу насилием", согласно которой истина эта "проста, ясна и разум на практической моралью для каждого человека в отдельности и всех людей вместо" (Там же). Поэтому критик еще более недоумевает по поводу того, что Толстому достается от современных журналов и газет, т.к. истина эта оказалась "старой". "Кажется, для нас, добрых христиан, – восклицает С. Розенберг, – в этой истине ничего нового нет, никакой "Америки" граф Толстой нам не открыл" (Там же).
И далее автор статьи размышляет о том, почему этот такой "ясный, простой и разумный" путь оказался "не ко двору". Критик не отрицает того, что он не прост, что многим не по силам такие испытания и что даже для тех, кто ступил на этот путь, как Л.Н. толстой, он оказался мучительным, хотя, несомненно, прекрасным".
"Наша литература, – с горькой иронией замечает С. Розенберг, пришла на помощь читателю по предмету мучительных размышлений, вызываемых проповедью графа Толстого о непротивлении злу насилием?" (С. 66). Здесь он имеет в виду ряд публикаций в периодической печати: статью неизвестного "Z" в журнале "Вестник Европы". критическую работу Ореста Миллера в "Новостях", безымянные отклики в библиографическом отделе "Русской мысли", а также статью в журнале "Северный вестник", автор которой спрятался под криптонимом Н.М., но легко угадываемый как Н. Михайловский. А сожалеть С. Розенберга заставило то, что они каждый по-своему пришли к единому мнению о невозможности воплощения в жизнь этого положения: "…Критики, единодушно заявляя, что учение о непротивлении злу насилием "симпатично", находят его, однако, и "странным", и даже "вредным", т.к. оно содействует распространению бесстрастия, индифферентизма в нашем обществе, которое и без того не отличается особенною прытью…" (Там же). Сильнее всего критика возмутило утверждение одного из своих коллег, что "будто кто-то из народа уже сказал" (Там же), по поводу чего автор статьи задался риторическим вопросом: "Кто именно юродствует", граф Толстой, или его критики?" (С. 67).
Ответ С. Розенберг ищет долго и сложно. Для этого он прибегает к примеру спора купца и инженера о дороге из Петербурга в Берлин. Инженер проводит на карте прямую линию и говорит, что так нужно строить дорогу, т.к. она будет удобней, полезней. Я купец отрицает это, заявляя, что по "нарисованному" пути он сгинет в болоте. Но с возможностью полета на воздушном шаре по этому "нарисованному" пути он соглашается, хотя при этом говорит инженеру, что у него в руках "живое дело", что ему некогда заниматься размышлениями об удобствах дороги. Инженера критик называет "идеалистом", а купца "практиком", признавая правоту каждого из них и замечая, что цели у них разные: у одного – далекие, устремленные в будущее, а у другого – непосредственно самые близкие, основывающиеся на настоящем. И при разрешении этого спора каждой должен руководствоваться "разумным принципом", а не "предрассудком", считает С. Розенберг, хотя даже в таком случае не всегда все бывает гладко. Но, по его мнению, именно это "случилось с критиками последних произведений графа Толстого" (С. 72).
Иллюстрацией тому послужила выдержка из одной статьи, в которой рассматривалась ситуация, когда людоедское племя зулусов пришло к отцу семейства за его детьми. по мнению автора этой статьи, "добродетель, нравственный долг, вызываемый в душе всем существом человеческой и нечеловеческой природы – защитить своих детей силою, когда это нужно для сохранения их блага или жизни" (Там же), а не размышлять об истине, смысле и жизни и других прекрасных материях в то время, когда будут гибнуть собственные дети, т.к. из-за этого принципиального "отношения к творимому злу" и "зло будет крепнуть и расти во все стороны" (Там же). С. Розенберг считает, что этот критик был не прав ставя так вопрос. Такое понимание, по его мнению, далеко от толстовского, хотя находит повод для такого осмысления в ответе самого писателя, которого заключается в том, что нужно было "постараться внушить" зулусам страшное значение их поступка, но при этом "покорясь им по силе" (Там же). Критик с грустью замечает: "Конечно, внушение в смысле моральной проповеди бесполезно в этом случае, как бесполезно советовать купцу пользоваться "нарисованным" (Там же). Поэтому для С. Розенберга становится вдвойне важной и необходимой задача взглянуть по-новому и под другим углом на изыскания Толстого в области морали, доказать, что не все здесь однозначно, а также объективно оценить всю критику, обрушившуюся на него.
С. Розенберг говорит, что не правы те, кто обвиняет писателя в излишнем философствовании, которое неприемлемо для людей, живущих на грешной земле, а не на небе. Об отце этих несчастных детей он говорит так: "Ему как человеку, обязательно было думать и о завтрашнем дне, о том, что будет и может быть через год, через 10 лет. Тогда, может быть, и зулусов бы не было. Тогда, может быть, учение о непротивлении злу насилием оказалось бы практически годным в настоящем, в борьбе с зулусами…" (С. 73). Критик считает именно отца виновным в смерти детей, что его бездействие и попустительство способствовало "делу гнусному и невыгодному", а "необходимость защищаться" заставила делать это, "не рассуждая и не разбирая средств, подобно великому зверю", тем самым подменяя "добродетель и нравственный долг" "звериной непосредственностью" (Там же).
А современную критику С. Розенберг отождествляет с этим главой семейства и причину такого вывода видит в том, что гениальность критика определяется мнением "толпы", которая "всегда предпочитает "синицу в руках – журавля в небе" (С. 74), т.е. она интересуется "ближайшим успехом борьбы". Критика очень волнует вопрос, что ждет общество дальше: "Но куда поведет в будущем это блистательное достижение одних ближайших целях" (Там же) и констатирует: "этот вопрос в наше "практическое" время" есть вопрос глупый, и им задаются одни "юродствующие" (Там же).