С. Розенберг разочарован тем, что критики отвергают всякую мораль, которая, какой бы ни была, несет порядок и не допускает возникновения зля. По его мнению, это противоестественно, т.к. "более или менее конечная, отдаленная цель" в жизни человека всегда есть, только она не осознана, "она всегда перед глазами".
А "беду" своих современников он видит в том, что они сами плодят вокруг себя зулусов, подчиняясь звериному закону, называемому "борьбой за существование", заботясь о "ближайших интересах сегодняшнего дня" (Там же). Но самое поразительное для С. Розенберга то, что, когда таким людям говорят, что жизнь их в общем-то бессмысленна, что "насилие есть гнусное и невозможное средство" (Там же), они с "благородным негодованием" обвиняют зулусов, что именно они мешают достижению благоприятного "общего итога" их жизни.
Но самым обидным для С. Розенберга стал тот факт, что и здесь критики, самые близкие к литературе люди, не выделяются из общей массы, что их голоса звучат в унисон с общественным мнением, порой даже противореча себе. Беспрецедентным примером этого для критика послужил журнал "Вестник Европы", на страницах которого почти одновременно с уже упомянутой статьей "Z", который отрицает толстовскую мораль, аргументируя свою точку зрения тем, что в случае ее применения "зло будет крепнуть и распространяться во все стороны беспрепятственно" (С. 76), появилась прекрасная статья г. З. Слонимского под названием "Поэзия и проза войны", в которой осуждается война как насилие, существование которого невозможно даже в качестве "способа разрешения международных столкновений" (Там же). С. Розенберг иронизирует над "Вестником Европы", который горячо поддерживает и того, и другого критика.
Надо сказать, что автор статьи в конце концов формирует главную проблему современного ему общества. Суть ее он видит в том, что люди, "европейские" в том числе, всей душой за программу о непротивлении злу насилием, но воплощать ее в жизнь не торопятся, из разряда "симпатичной и прекрасной" она переходит в категорию "странных и вредных". Он недоумевает, почему "отпор", исходящий от "лучшей интеллигентской части общества", был встречен с радостью некоторыми критиками, один из которых, а именно Н.М. (вероятнее всего это опять Н. Михайловский, чему будет подтверждение в дальнейшем), на страницах "Северного вестника" воскликнул: "Жив Бог, жива душа литературы, проповедь общественной анестезии и квиетизма встречает отпор…" (С. 78). С. Розенберг считает, что здесь плакать нужно. а не радоваться. Отвергает он и мнение Н.М., что Л.Н. толстой, как великая сила "может приносить и пользу, и вред", одним и тем же напряжением легких раздуть огонь и погасить "светильник только смрад и копоть, которые все субъективно принимаете за свет?" (Там же).
Достаточно интересна мысль С. Розенберга о том, что, если бы Толстой со своей со своей идеей появился в шестидесятые годы, в "эпоху "пробуждения", то он пришелся бы как нельзя кстати: "…Веяния об упразднении крепостного права носились тогда в воздухе", "…тогда отвращение против всякого вида насилия живо было в общественном сознании…". И продолжая, критик приходит к выводу, что в то время идея была востребована, а теперь нет, хотя "проповедь та же самая…" (С. 78).
но нужен, по мысли С. Розенберга, Толстой и сейчас, т.к. он в каждом будит вопрос: "что мы желаем?" (С. 80). Он полагает, что, если бы люди почаще себя об этом спрашивали в своих постоянных воздействиях на других людей контролировал себя, немного хоть отвлекаясь от темы ближайших интересов", тогда "может быть, истина, написанная в книжке, истина в принципе, стала бы истиною и в жизни" (Там же). Критик просит вдуматься в мудрую русскую поговорку "Гром не грянет, мужик не перекрестится" и понять "практическое значение" всяких "теоретических истин".
К этому же он склоняет и г. Скабичевского, тем самым отвечая на его вопрос, заявленный как проблема в начале статьи.
В заключение С. Розенберг, пророча, призывает: "Стройте громоотвод, ибо и вновь ударит" (С. 82).
В 11-ом номере "Русского богатства" за 1886 год статью постоянного раздела "Журналистика русская" написал М. Филиппов2 и среди прочего затронул такой вопрос: "Сказание Владимира Короленко и его отношение к учению Льва Толстого" (С. 185). Критик пытается доказать, что Короленко, выступая против идей Толстого своим новым произведением, ошибается, что он "сильно погрешает против истины", называя людей, которые противопоставляют силе любовь" и проповедуют "непротивление злу насилием", "смиренными овцами" (С. ). Филиппов призывает вспомнить "силу духа, обнаруженную слабыми женщинами и даже детьми, которых терзали звери в римских амфитеатрах" (С. ) и сделать это для того, чтобы понять превосходство "нравственной мощи над всякой физической силой" (С. ). Критик не признает положения Короленко о том, что "сила сама по себе не есть ни зло, ни добро, что "все" зависит от ее "применения": "…она есть зло, если употребляется с целью нападения и преследования своекорыстных целей; она – добро, если мы пользуемся ею для защиты слабого от сильного" (С. ).
Такое утверждение вызывает в Филиппове протест: "Кроткие и особенно христиане, не употребляя насилия для защиты слабых, тем не менее, повлияли на тысячи современных и на целый ряд грядущих поколений, раскрыв им смысл истинной любви" (С. ). И приводит пример обратного, "пример борьбы против насилия равным ему насилием": "пример, данный нам французской революцией прошлого века, привел к торжеству личного эгоизма и ненасытного честолюбия нескольких вожаков, которые, будучи детьми революции, под конец пожрали свою собственную мать…" (С. ).
Критик прибегает к еще одному примеру – образцу перерождения, когда тиран и гонитель христианства Павел превратился в "апостола нового учения", а сделало его таковым, восклицает Филиппов, "созерцание подобной силы духа" (С. ).
Обращается критик и к другому авторитету современности – Виктору Гюго. Он пишет, что не один Толстой считал «самопожертвование, не сопровождаемое насилием, высшей степенью героизма» и еще раз призывает воспользоваться своей памятью и вспомнить в «93-ем году» противостояние Говена и Лантенака. Когда Говен побеждает Лантенака? Тогда ли, когда он берет приступом его замок или тогда, когда идёт вместо него на плаху?» (С.199).
И здесь Филиппов делает резкий переход, тем самым обозначая главную проблему своей статьи: «Вот о чём не мешало бы подумать противникам учения Толстого» (С. 199).
Эта фраза стала финальным аккордом работы М. Филиппова, но не последней в деле всего журнала по защите права Л. Толстого на свои собственные взгляды и принципы какими бы чуждыми они ни были общественному вкусу.
Конечно же, львиная доля этого дела легла на плечи Л.Е. Оболенского. Его взаимоотношения с критикой нельзя было назвать добрыми и благожелательными. Упреки порой носили даже личный характер. Оболенский вел активную переписку со своими отношениями, демонстрируя в них верх уважения и тактичности. Так в письме за 1885 год к одному из самых простых своих противников к Н. Михайловскому, он пишет: «… журнал мой я издавал с целью служить истине народу и прогрессу, которых не отождествляю с Вами и поэтому не обязан вовсе оправдываться в личных оскорблениях, которых могло быть и больше. <…> Не скажу же я этой фразы потому, что считаю всякие личные оскорбления преступлением очень большими, а литературные тем более, а если они не справедливы, то и оправдания им придумать не могу, (если они совершены мною) – ибо я всегда старался и другим советовал в моих статьях относится справедливо даже к врагам своим, хотя, конечно, мог нарушить сам невольно этот основной принцип моего литературного credo. Вот почему я считаю своим долгом оправдаться и от Ваших обвинений.»3
А в более поздним письме относящимся, вероятно, к концу 80-х, из-за просьбы Михайловского не высылать ему журнала «Русское богатство», Оболенский по-настоящему сокрушается: «…Не могу не выразить сожаления, что Вы выбрасываете единственное зеркало, в котором хоть изредка могли бы встретить отражение ваших вольных или невольных недоразумений. Допустим даже, что моё зеркало может ошибаться : и все же лучше какое-нибудь, чем никакого. Меня удивляет, что Вы, человек, считающийся либеральным, не в состоянии выносить ни малейшей критики. Неужели Вы не знаете, что деспоты доходят до звериного образа которому, между прочим, что разбивали то зеркало свободного слова, в которое могли бы видеть себя. Вы не в силах запретить моего журнала и вот Вы его выбрасываете из своей комнаты»4».
На различного рода нападки Л.Е. Оболенский отвечал и на страницах своего журнала, прячась чаще всего за излюбленным псевдонимом «Созерцатель», стремясь тем самым к объективному читательскому восприятию проблемы. Одна из таких статей касалась степени влияния, оказываемого на Оболенского Л.Н. Толстым. В этой работе под названием «Обо всем» с говорящим подзаголовком «Два слова нашим критикам» Оболенский в полном смысле оправдывается.
Первое обвинение состояло в том, что якобы его роман «Два полюса» является всего лишь популяризацией идей Л.Н. Толстого. Это сильно возмутило автора этого произведения. Близость идей главного героя (а, следовательно, и его создателя) и идей Л.Н. Толстого «Созерцатель» объясняет просто совпадением. Он поясняет, что г. Оболенский (т.е. он сам) сумел создать тот тип нового человека, который воплотился позже во Л.Н. Толстом, который не мог даже послужить прототипом, т.к. ко времени создания романа Оболенский с Толстым знакомы не были. Созерцатель видит в этом совпадении идейную близость двух людей. Он приводит факт, который говорит о том, что Оболенский ещё в 1879 году заявил, что в основе все6й его деятельности будет лежать принцип любви, который позже у Толстого трансформируется в формулу «не противься злу насилием», которое содержатель у Оболенского находит под определением «враждя». И автор статьи вновь повторяет, что это могло служить лишь только свидетельством духовной близости двух людей, и ничем иным.