Настоящий конец войны – это на тонкой спинке
венского стула платье одной блондинки
да крылатый полет серебристой жужжащей пули,
уносящей жизни на Юг в июле.
(«Часть речи», 1975-1976)
Но пусть даже «пуля, уносящая жизни» стала крылатым, «серебристым» самолетом, на котором отдыхающие летят «на Юг в июле», все равно война всегда будет с нами. Ее конец придет, когда образы, ранее мыслившиеся лишь как военные, приобретут новые, мирные коннотации, и война сама станет метафорой мирной жизни; иными словами, когда трансформируется наше сознание и язык. В этом чудо существования Слов, метафор, и поэт оказывается единственным ответственным за изменения общественного сознания, при этом ничего обществу не навязывая. Отталкиваясь от этого, можно считать, что здесь действуют две силы: Любовь и Язык. Накал чувства часто в целях самосохранения сменяется самоиронией и условностью:
ввечеру у тела, точно у Шивы, рук
дотянуться желающих до бесценной
(«Часть речи», 1975-1976)
И очень часто оба эти мотива сталкиваются, и выходом из ситуаций, когда любовь творила мир, но теперь прошла, оказывается всего лишь возможность воскресить ее в памяти, в поэзии. Стихотворение способно оживить забытое, также как прежде любовь возродила к жизни героя. Отсюда и рождается жадное перечисление всего того, что было так дорого, ведь «назвать» - по сути синоним «дать жизнь». Это еще раз подтверждается в строках:
От всего человека вам остается часть
речи. Часть речи вообще. Часть речи.
(«Часть речи», 1975-1976)
Возможно, эта уверенность дает силы поэту преодолеть погибель любви, равно как и другие многочисленные потери, поставив в один ряд с прочими названиями, давая ей место в собственной смоделированной, но не менее реальной действительности. Этим он занимает и время, и пространство, тем самым как бы получая над ними власть. И лишь Слова могут обеспечить если не само существование за пределами жизни, то хотя бы один взгляд, одно описание, дающее опору «странствиям души», меняющее реальность в пределах пока этой жизни. Возвращаясь к Нобелевской лекции, отголоски этих идей можно найти и там: «… будучи всегда старше, чем писатель, язык обладает еще колоссальной центробежной энергией, сообщаемой ему его временным потенциалом – то есть всем лежащим впереди временем. И потенциал этот определяется не столько количественным составом нации, на нем говорящей, хотя и этим тоже, сколько качеством стихотворения, на нем сочиняемого… Не станет меня, эти строки пишущего, не станет вас, их читающих, но язык, на котором они написаны и на котором вы их читаете, останется не только потому, что язык долговечнее человека, но и потому, что он лучше приспособлен к мутации». Но все же напрашивается мысль, что Бродский оказался скромнее, чем мог бы быть, и не сказал о том, что настоящий Поэт является не просто «инструментом языка». Его можно назвать ориентиром, проводником мироощущения носителей этого языка, и наоборот – он получает из Слов истинные знания. Ведь нам уже не раз было очевидно, что язык властен не только над настоящим, но и над будущим и прошлым, а это ведет к проникновению во все области знакомой и неизведанной Жизни. Не этого ли искало и до сих пор ищет человечество?
Библиография.
1. Бродский И. Письма римскому другу: Стихотворения. – СПб.: Азбука-классика, 2001.
2. Бродский И. Поклониться тени: Эссе. – СПб.: Азбука-классика, 2001.
3. Изучение литературы 19 – 20 вв. по новым программам. Сборник научно-методических статей. Отв. редактор Бодрова Н. А. - Самара, 1994.
4. Ранчин А. «На пиру Мнемозины»: Интертексты Иосифа Бродского. – М.: Новое литературное обозрение, 2001.
5. Русская литература 20 века. Школы, направления, методы творческой работы. Под редакцией проф. С. И. Тиминой. – М.: Высшая школа, 2002.
6. Журнал художественной литературы, критики и библиографии «Старое литературное обозрение». Главный редактор Куллэ В. – М.: АНО Издательский клуб «Старое литературное обозрение», 2001’2 (278).