После выхода из Лицея Пушкин особенно сблизился с Николаем Тургеневым, часто бывал у него. Это тот самый Тургенев, о котором поэт впоследствии вспоминал в «Евгении Онегине», рисуя первые сходки будущих декабристов:
Одну Россию в мире видя,
Преследуя свой идеал,
Хромой Тургенев им внимал
И, плети рабства ненавидя,
Предвидя в сей толпе дворян
Освободителей крестьян.
Одна огненная страсть владела Николаем Тургеневым – ненависть к крепостничеству, об этом он неустанно и горячо говорил, где только можно. Он считал, что глупо мечтать о политической свободе, о парламенте, пока не уничтожено крепостное право: «Непозволительно мечтать о политической свободе там, где миллионы несчастных не знают даже простой человеческой свободы».
«Хромой Тургенев» присматривался к юному поэту, замечал, как восторженно загорались его глаза, едва разговор переходил на «опасные темы», подначивал: «Все ахи да охи, молодой человек, в ваших стихах. Не стыдно ли вам оплакивать самого себя и несчастную свою любовь, когда Россия стонет от Петербурга до Камчатки».
В то же время брат Николая Сергей записывал в своем дневнике: «Мне опять пишут о Пушкине, как о развертывающемся таланте. Ах, да поспешает ему вдохнуть либеральность, и вместо оплакиваний самого себя пусть первая его песнь будет: «Свобода».
Пожелание исполнилось менее чем через месяц. Ода «Вольность» была написана прямо вслед вот за таким душещипательным, но мастерским стихотворением (предтечей есенинских!):
Не спрашивай, зачем душой остылой
Я разлюбил веселую любовь,
И никого не называю милой
Кто раз любил, уж не полюбит вновь,
Кто счастье знал, уж не узнает счастья
На краткий миг блаженство нам дано:
От юности, от нег и сладострастья
Останется уныние одно…
И вслед за этим – пламенный, трибунный стих «Вольность». Дело было так. У Николая Тургенева собрались молодые вольнодумцы. Речь зашла о Павле I, кто-то подвел Пушкина к окну, показал на Михайловский замок, расположенный напротив, - последнюю резиденцию Павла, где он был убит с молчаливого соизволения своего сына Александра: Тиран и народ. Задушенный душитель вольности. Вот тема для поэта!
Пушкин вскочил на большой стол у окна, растянулся на нем (в его привычках было писать лежа) и тут же, глядя на мрачный дворец, написал большую часть знаменитой оды. На следующий день он принес ее Тургеневым оконченную и переписанную набело.
Она произвела действие взрывчатки; спокойно читать ее было невозможно, каждая строка разила, жгла, влекла в бой, клеймила позором:
Питомцы ветреной Судьбы…
Тираны мира! Трепещите!
А вы мужайтесь и внемлите,
Восстаньте, падшие рабы!
Никогда еще после Радищева поэтический стих на Руси не звучал так набатно, так обличительно, гражданственно:
Увы! Куда ни брошу взор-
Везде бичи, везде железы,
Законов гибельный позор,
Неволи немощные слезы;
Вежде неправленая Власть
В сгущенной мгле предрассуждений
Воссела – Рабства грозный Гений
И Славы роковая страсть.
Поэт обращается к истории Франции и России, чтобы понять истоки тирании, Они там, по мнению поэта, где нарушаются принципы сочетания «вольности святой», с законами «естественного права и равенства», где закон необязателен для владык и для народа.
И горе, горе племенам,
Где дремлет он неосторожно,
Где иль народу, иль царям
Законом властвовать возможно!
Мысли Пушкина навеяны идеями французских просветителей, «законами» Монтескье, «Общественным Договором Руссо». Согласно Руссо, государство – результат негласной договоренности всех членов общества, их принятой на себя добровольно обязанности взаимно выполнять свой гражданский долг. Это и есть высший закон, стоящий над царями и народами. Если монарх нарушает этот договор и притесняет народ «неправедной властью» то с ним может случится то, что случилось с Людовиком XYI. Однако его казнь, как кажется Пушкину, - еще большее злодейство и вероломство, за которое восставший народ расплатился тиранией Наполеона. Поэт проклинает этого «самовластительного злодея» и обращается к другому «увенчанному злодею» - императору Павлу I, самодурство которого переходило всякие границы. Его убийство – урок царям, ныне живущим:
И днесь учитесь, о цари:
Ни наказанья, ни награды,
Ни кров темниц, ни алтари,
Не верные для вас ограды.
Склонитесь первые главой
Под сень надежную Закона,
И станут вечной стражей трона
Народов вольность и покой.
Смелость неслыханная: восемнадцатилетний поэт дает уроки царям и народам, угрожает им «страшным гласом Клии»! Имя Пушкина сразу стало известно всей читающей России (ода расходилась в списках). Не было такого образованного офицера, который не знал бы оды «Вольность», «Деревню», «К Чаадаеву» наизусть.
Конечно, в тираноборческих рассуждениях поэта еще много наивного, книжного, ученического, много от ходячих предрассудков светского общества, от его «священного ужаса» перед крайностями якобинской диктатуры, от карамзинских либерально-утопических мечтаний о просвещенной монархии, ограниченной лишь «праведными законами».
Ко времени выхода Пушкина из Лицея политическая обстановка в стране стала еще более накаляться. Все отчетливее начали проявляться агрессивно-реакционные установки Священного союза. Вместо ожидаемого многими освобождения крестьян в стране начали заводиться пресловутые военные поселения – еще одна, наряду со Священным союзом, так сказать, для «домашнего употребления», идея Александра I, решившего заменить рекрутские наборы на долгий срок отрывавшие крестьянина от его семьи, постоянной военной службой по месту жительства.
По руками рьяно взявшегося за это дело временщика сентиментально окрашенная идиллия, предносившаяся Александру I и ловко укрепляемая в нем Аракчеевым, превратилась в жесточайшую трагедию. Но самому Аракчееву, который выбрал девизом для своего герба слова: «предан без лести» (остро обыгранные Пушкиным в одной из эпиграмм), а однажды кому-то, напомнившему о пользе отечества, цинично ответил, что ему до этого нет дела, он выполняет волю монарха, - его усердные принесло сторичные плоды. Пользуясь все нараставшим доверием и привязанностью к нему Александра и отлучками царя, в частности поездками на европейские конгрессы Священного союза, он забрал в свои руки всю полноту власти и стал своего рода некоронованным диктатором. «Всей России притеснитель… А царю он друг и брат» - писал Пушкин в той же эпиграмме.
Итак, в результате появления военных поселений бунтом была чревата не только деревня, все слои населения имели основания быть недовольными правлением Александра I.
Понятны теперь пушкинские слова: тот подлец, кто не желает перемены правительства в России!
Кипела политическими страстями Франция, в Испании восставший народ заставил короля объявить Конституцию, бурлили Португалия и Италия («тряслися грозно Пиренеи, вулкан Неаполя пылал…»), Греция боролась за освобождение от турецкого ига. Казалось, в одной только России часы истории остановились, и стрелки их по-прежнему показывали здесь середину давно прошедшего XYIII века с его дикими феодальными обычаями.
Как и в XYIII веке,
Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам,
Здесь рабство тощее влачится по браздам
Неумолимого владельца.
Здесь тягостный ярем до гроба все влекут,
Надежд и склонностей в душе питать не смел…
Дальше так продолжаться не могло. Нужно было действовать! Нужно было встряхнуть Россию, помочь ей пробудиться от оцепенения. Возникали кружки заговорщиков, где произносились пылкие речи, обсуждалось будущее России, выносился смертный приговор Александру.
«… Россия не может быть более несчастна, как, оставаясь под управлением царствующего императора», - говорил в «Союзе спасение» Иван Якушкин и вызвался лично убить царя.
Меланхолический Якушкин,
Казалось, молча обнажал
Цареубийственный кинжал…
Пушкин (если судить по десятой, дошедшей до нас в отрывках главе «Онегина») был осведомлен о ходе развития декабристского движения, о помыслах и речах чуть ли не каждого из главных заговорщиков.
Как уже говорилось, Пушкин не был членом декабристских кружков, но он знал лично чуть ли не всех: Рылеева, Пестеля, Орлова, Лунина, Николая Тургенева, Сергея Трубецкова, - с ними спорил, с ними негодовал, жил мыслями и интересами декабристов, дышал предгрозовой атмосферой, ею разгорался: «Я, - признавался он Жуковскому, - наконец был в связи с большею частью нынешних заговорщиков».
В политических беседах с ними созревали его собственные взгляды на прошлое, настоящее и будущее России.
Два года спустя после появления на свет оды «Вольность» поэт создает другое стихотворение, подымающее вторую, основную и столь же жгучую политическую тему современности – «Деревня» (1819), тоже связанное с близостью к Тургеневу и подсказанное непосредственными впечатлениями (написанное в Михайловскам). Первая часть его, мирное, идиллическое, в духе Карамзина, описание прелести усадебной жизни среди сельской природы («приют спокойствия, трудов и вдохновенья») – резко сменяется второй частью, навеянной «возмущающей душу», «ужасной мыслью», также восходящей к «врагу рабства» Радищеву, - картинами бесчеловечных угнетений и насилия над людьми крепостников-помещиков. Но и это стихотворение заканчивается порожденным надеждой «ударить в чувство», как говаривал Ломоносов, призывом к царю освободить крестьян. Пушкинскую «Деревню» постигла мрачная судьба. Она была показана «чувствительному» Александру, который просил благодарить поэта за высказанные им «добрые чувства» (“bonssentiments”). Но никаких результатов стихотворение не возымело. Мало того, довести свои «добрые чувства» до печати Пушкину не удалось. Цензура разрешала опубликовать только первую – «карамзинскую» части стихотворения. «Радищевская» же его часть, как и все «вольные стихи» Пушкина, осталась под запретом. Монарх, несмотря на вспыхнувшие годом ранее и жесточайше подавленные Аракчеевым бунт Чугуевских военных поселений, упрямо продолжал насаждать их, цинично обмолвившись, что будет выполнять начатое, хоть бы пришлось уложить трупами всю дорогу от Чудова до Петербурга.