небытия – как формы своего
отсутствия, списав его с натуры.
Принцип отстраняющей дистанции в описании автопортрета преломляется новым углом зрения, новым взглядом – «с точки зрения времени», что например, помогает Бродскому надеть маски некоторых мифических и исторических личностей: «современный Орфей», «безвестный Гефест», Тезей, Эней, Одиссей, «новый Гоголь», «Новый Дант».
Мастер контрастов и парадоксов, Бродский примеряет к себе не только тунику Орфея и мантию Данта, но и «костюм шута: «я – один из глухих, облысевших, угрюмых послов второсортной державы», «я, певец дребедени, лишних мыслей, ломанных линий». Это уже не «слепок с горестного дара», а автопортрет, нарисованный в «ироническом ключе», далеко не лестный и выход за пределы поэтической традиции: «Я пасынок державы дикой с разбитой мордой»; «усталый раб – из той породы, что зрим все чаще»; «отщепенец, стервец, вне закона». Детали внешней характеристики автопортрета банальны, уничижительны, антиромантичны:
Я, прячущий во рту
развалины почище Парфенона,
шпион, лазутчик, пятая колонна
гнилой цивилизации – в быту
профессор красноречья.
Все это – отказ Бродского от того романтического образа поэта, каким он предстает перед нами на протяжении веков. Подтверждением сказанному является и критическое отношение Бродского к традиционному лирическому герою в стихах своих собратьев по перу. Так, в послесловии к сборнику стихотворений Ю. Кублановского Бродский пишет, что его лирическому герою не хватает «того отвращения к себе, без которого он не слишком убедителен» [ ]. Быть убедительным, нейтральным и объективным – один из эстетических принципов Бродского. В описании автопортрета этот принцип реализуется определенной системой снижений, например, аналогией поэтического «я» с вещами: «я теперь тоже профиль, верно не отличим от какой-нибудь латки, складки трико паяца»; с пылью: «пусть я последняя равнина, пыль под забором»; с сухостью: «тронь меня – и тронешь сухой репей»; с математическими понятиями: «я – круг в сеченьи»; «кому, как не мне, катету, незриму»; с абстрактными категориями: «не отличим от … доли величин, следствий и причин».
В изображении лирического субъекта прослеживается предпочтении Бродским части целому: «мы только части крупного целого»; «И зрачок о Фонтанку слепя, я дроблю себя на сто, Пятерней по лицу провожу. И в мозгу, как в лесу, оседание наста»; «И кружится сознание, как лопасть, вокруг своей негнущейся оси»; «лицо растекается, как по сковороде яйцо». Следующий шаг – ассоциация «я» с осколком, отбросом, огрызком, обрубком:
Огрызок цезаря, отлета,
певца тем паче
есть вариант автопортрета.
Используемые приемы приближают Бродского к типу имперсонального поэта, т.к. происходит почти полное вытеснение лирического «я» из стихотворения, его аннигиляция, что на языковом уровне достигается путем замещения лирического субъекта и ситуации, в которой он существует негативными местоимениями к наречиями: «совершенно никто»; «Ниоткуда с любовью»; «не ваш, но и ничей верный друг»; «Зимний вечер с вином в нигде». Этим самым Бродский демонстрирует, что ему не чуждо представление Паскаля о человеке как о чем-то «средним между всем и ничем».
Человек, не зависящий, отстраненный от внешних обстоятельств, мелочей, привязанностей, чувств, беспокойства, тревоги, обретает не покой, но состояние внутренней свободы и, опьяненный этой свободой неизменно погружается в глубины собственного Я.
По своему психологическому складу Бродский – ярко выраженный интроверт, что находит отражение в лирическом герое. Внутреннее созерцание и проникновение в глубинные слои собственного мироощущения развиты у Бродского до такой степени, что превращают некоторые его сочинения в своеобразный катехизис, в котором, однако, вопросы и ответы слиты воедино, в одну структуру. Это не просто стихи, но в определенном смысле серьезные трактаты, изложенные в стихотворной форме; тем не менее в них всегда присутствует нечто, не позволяющее усомниться в том, что это все-таки поэзия. «Мышление Бродского в высшей степени ассоциативно и управляемо лишь поэтической интуицией, но именно отсюда возникает гармонизация, часто весьма усложненная, основной темы или идеи и колористика звукового ряда. Так возникает поэзия нового, более высокого измерения» [ ].
Точка всегда обозрима в конце прямой.
Веко хватает пространство, как воздух – жабра.
Изо рта, сказавшего все, кроме «Боже мой»,
вырывается с шумом абракадабра.
Вычитанье, начавшееся с юлы
и т.п., подбирается к внешним данным;
паутиной окованные углы
придают сходство комнаты с чемоданом.
Дальше ехать некуда. Дальше не
отличить златоуста от златоротца.
И будильник так тикает в тишине,
точно дом через десять минут взорвется.
Значит, человеку не дано другой свободы, кроме свободы от других. Крайний случай свободы – глухое одиночество, когда не только вокруг, но и внутри – холодная, темная пустота.
Пей бездну мук.
старайся, перебарщивай в усердии!
Но даже мысль о – как его? – бессмертье
есть мысль об одиночестве, мой друг.
«Разговор с небожителем»
Состояния одиночества, страдания, печали анатомируются Бродским всегда с крайней степенью обнаженности, но каждый раз по-своему, все новые и новые грани суммируются, интегрируются поэтом в ударных концовках стихов, при этом передается ощущение не обреченности, но некой примирившейся с жизнью усталости.
Лирический субъект охвачен экзистенциальным пессимизмом. Внутри пусто, имя человека – Никто, и окружен он ничем. Но мозг его не умолкает. И если прислушаться к тому, что он там бормочет, и почувствовать себя не бильярдным шаром, загнанным в лузу, но частью речи, ее лучом, обшаривающим реальность – тогда одиночество и отчаяние опять вспыхивают свободой – свободой говорить обо всем, что происходит в уме, когда он вглядывается в пейзаж ненужной, проигранной жизни, - свободой пережечь весь этот хлам и хаос в кристаллическое вещество стихотворения:
…сорвись все звезды с небосклона,
исчезни местность,
все ж не оставлена свобода,
чья дочь – словесность.
Она, пока есть в горле влага,
не без приюта.
Скрипи перо. Черней бумага.
Лети минута.
«Строфы».
Лирический субъект Бродского изображен с изрядной долей иронии, в чем можно увидеть отход от поэтической традиции, складывавшейся на протяжении веков. Характер описания субъекта обусловлен сложностью мировосприятия поэта и вытеснением лирического элемента из стихотворения. Последнее достигается реализацией принципа отстранения.
Описание лирического «я» построен на устойчивом слиянии безвидности, анонимности, прозаической детали. Антиромантический, слегка уничижительный образ субъекта является выражением мысли поэта об абсурдности жизни, бренности бытия. Это положение определяет внутренние качества героя – пессимизм и одиночество.
Образ «я» у Бродского представлен в ракурсе бытия вообще и вскрывает природу человеческого существования. Эмоции лирического героя Бродского – не спонтанные, прямые реакции на частные, конкретные события, а переживание собственного места в мире, в бытии. Это своеобразие философское чувство – глубоко личное и всеобщее одновременно.
2.3. Пространство и Время в интерпретации И.Бродского.
Категории пространства и времени принадлежат к числу наиболее общих универсальных категорий культуры, а, следовательно, и литературы. Пространство и время включает в себя весь комплекс проблем, связанных с жизнью художественного текста. Будучи ориентированным на создание целостной модели мира, пространство и время содержит концептуальные моменты мировосприятия автора и общие принципы преобразования их в художественную ткань текста.
Для обозначения связи пространства и времени в научной литературе широко используется термин «хронотоп». Его появление связывают с именем М.Бахтина, который придавал понятию культурно-мировоззренческое значение. Ученый определяет хронотоп как «слияние пространственных и временных примет в осмысленном и конкретном целом.» (6;121). Смысловое содержание пространства и времени взаимно выявляют друг друга так что «приметы времени раскрываются в пространстве, и пространство осмысливается и измеряется временем (там же; 122). По мнению М.Бахтина, в хронотопе раскрывается не только временная реальность мира и культуры, но и сам человек, ибо его образ и тип в культуре в целом «существенно хронотипичен». Литературно-поэтические образы, формально развертываясь во времени (как последовательность текста) своим содержанием воспроизводит пространственно-временную картину мира.
Эти категории являются определяющими и для философской лирики И.Бродского. на это указывает А.Ранчин, подчеркивая концептуальную связь между инвариантными темами поэтического мира Бродского – отчуждение «Я» от мира, от вещного бытия и от самого себя, от своего дара, от слова – и «неизменными атрибутами этой темы – время и пространство как модусы бытия и постоянный предмет рефлексии лирического «Я» (62;68).
Рассмотрению пространственно-временной организации философской лирики Бродского посвящен этот раздел.
В пространственно-временном строе лирики Бродского проявляется характерная для постмодернизма проекция нескольких временных пластов на пространственную ось координат. События, происходившие в разные исторические периоды воспринимаются одновременно и в настоящем, что создает эффект вневременности. Так, в «Конце прекрасной эпохи» доминируют темы завершенности, тупика, конца пространства и времени: «Грядущее настало, и оно переносимо…» но здесь же появляется и тема запредельного существования, преодоления границы во времени (цикл «Post aut detateni nostram»). Последнее стихотворение цикла посвящено попытке (и попытке удавшейся) преодоления пространственной границы – переходу границы империи. Начинается оно словами: «Задумав перейти границу…», а заканчивается первым впечатлением от нового мира, открывшегося за границей, - мира без горизонта: