Поэт, на долю которого выпала воистину пушкинская задача – открыть двери поэзии для всех слоев живого русского языка, включая не нормативную лексику и тюремный сленг, весь «совяз» оказывается изгнанным из живого языка. Этот факт часто повергал его в отчаяние более глубокое, чем «тоска по родине». Но и оказавшись за физическими пределами русского языка и культуры, Бродский продолжает служить речи родной, словесности (II; 292), осуществляя демократизацию языка.
3.2. Специфика поэтического синтаксиса
Синтаксис стихотворений Иосифа Бродского сложен, многомерен, разветвлен, он обусловлен высшей степенью ассоциативности мышления поэта. Кроме того, Бродский многословен. Его стихотворения для русской поэзии непривычно длинны. Если Блок считал оптимальным объемом для поэтического произведения 12-16 стихов, то у Бродского обычны стихотворения, состоящие из 100, 200 и более стихов. Необычно многословны и фразы поэта: если средняя длина предложения в русской поэзии 2-4 стиха, то у Бродского нередко встречаются фразы в 20-30 и более стихов, тянущиеся из строфы в строфу. Таким образом, то, что всегда было привилегией прозы, оказалось у Бродского чуть ли не основным поэтически качеством.
Вот я вновь посетил
эту местность любви, полуостров заводов,
парадиз мастерских и аркадию фабрик,
рай речных пароходов,
я опять прошептал:
вот я снова в младенческих ар ларах.
Вот я вновь пробежал Малой Охотой сквозь тысячу арок.
(I; 217).
Создают эффект прозаизации и обилие сильных переносов, которые способствуют выявлению драматизации ситуаций или внутреннего состояния героя.
Узнаю этот вечер, налетающий на траву,
под него ложащуюся, точно под татарву.
узнаю этот лист, в придорожную грязь
Падающий, как обагренный князь.
Растекаясь широкой стрелой по косой скуле
деревянного дома в чужой земле,
что гуся по полету, осень в стекле внизу
Узнает по лицу слезу.
(II; 339).
Синтаксис предложений нарочито усложнен обилием переносов, вставных конструкций, обособленных определений и обстоятельств; слова не признают границы стихов и даже строф, они как бы пытаются заполнить пустоту между ними.
Принимаю твой дар, твой безвольный, бездумный подарок,
грех отмытый, чтоб жизнь распахнулась, как тысяча арок,
и быть может, сигнал – дружелюбный – о прожитой жизни,
чтоб не сбиться с пути на твоей невредимой отчизне.
(III; 68).
Одним из отличительных знаков поэтического синтаксиса Бродского является прием шквального перечисления предметов, мелькающих перед взором движущегося наблюдателя. Тон этому приему был задан ведущим внешним сюжетом Бродского – движение в пространстве среди хаоса предметов. Впервые прием перечисления использовался поэтом в стихотворении «Пилигримы»:
Мимо ристалищ, капищ,
мимо храмов и баров,
мимо шикарных кладбищ,
мимо больших базаров,
мира и горя мимо,
мимо Мекки и Рима,
синим солнцем палимы
идут по земле пилигримы.
(I; 24).
Прием был доведен до абсолюта в «Большей элегии Джону Донну». Играл немалую роль в «Зофье», «Исааке и Аврааме», «Столетней войне». Но изначально и сущностно он связан с идеей движения, бегства, странствия.
3.3. «Нейтрализация лирического элемента» в просодии
Сложный, разветвленный синтаксис порождает своеобразный пульс стихотворения, удивительно соответствующий его поэтическому содержанию. Этот пульс создает живое дыхание стиха, его нервную систему, рождает характерную для Бродского внутреннюю моторику, которая может быть разной – напряженной, драматической или, наоборот, спокойно-созерцательной, мягко-замедленной и – что характерно – очень часто переменной. Допуская большую свободу варьирования ритма от строфы к строфе, поэт тщательно следит за тем, чтобы все стихотворение было жестко сцементировано единой системой рифмообразования; если стихотворение состоит из нескольких выделяемых нумерацией частей, то для каждой части может использоваться своя система рифмовки. Например, большое стихотворение «Колыбельная Трескового Мыса» состоит из 12-ти пятистрофных главок и написано в двух различных размерноритмических структурах: все четные главы имеют жесткую рифмовку типа АВААВСС, все нечетные ААВССВ. При этом в обеих структурах – переменная ритмика, то качающаяся от строфы к строфе, то неизменная на протяжении нескольких строф:
Опуская веки я вижу край
ткани и локоть в момент изгиба.
Место, где я нахожусь, есть рай,
ибо рай – это место бессилья. Ибо
это одна из таких планет,
где перспективы нет.
(II; 355).
Эта цитата – пример фиксированного пульса для всей 10-й главы. Совершено другой метроритм у нечетных глав:
Восточный конец Империи погружается в ночь. Цикады
умолкают в траве газонов. Классические цитаты
на фронтонах неразличимы. Шпиль с крестом безучастно
чернеет, словно бутылка, забытая на столе.
Из патрульной машины. Лоснящейся на пустыре,
звякают клавиши Рэя Чарльза.
(II; 355).
Ритм и рифма в стихах Бродского несут особую художественную нагрузку, они в высшей степени функциональны, и когда наполняются продуктом необычного художественного мышления Бродского, то в результате возникает внутренняя гармония и реально осязаемая мощь его поэзии.
Бродский развил бесконечные возможности рифм и ритма русского стиха путем свободной перекомпановки и разрывов.
Существует предание о том, как родился гомеровский стих – о том, как набегающая волна моря провоцирует слушающего волну поэта отвечать ей (даже цензура (Паустовский), суть не что иное, как замедленное движение отпрянувшей волны). (59; 7). Отталкиваясь от метра, рожденного Понтом Эвксинским, Бродский говорит:
Я родился и вырос в балтийский болотах, подле
серых цинковых волн всегда набегавших по две.
И отсюда – все рифмы, отсюда тот блеклый голос,
вьющейся между ними, как мокрый волос…
(II; 403).
Это, конечно, совсем не тот голос, что взывал: «Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос…» Но здесь, как некое своеобразное противопоставление окружающему, возникло это поразительное, скромное «Тихотворение мое, мое немое,
Однако, тяглое – на страх поводьям,
куда пожалуемся на ярмо и
кому поведаем как жизнь проводим?
Как поздно за полночь, ища глазунию
луны за шторами зажженной спичкою,
вручную стряхиваешь пыль безумия
с осколков желтого оскала в писчую.
Как эту борзопись, что гуще патоки,
Там не размазывай, но с кем в колене и
в локте хотя бы преломить, опять-таки,
ломоть отрезанный тихотворение?»
(II; 408).
Бродский, прибегнув к более изощренным построениям, более сложным композиционным структурам, жесткой системе рифмообразования, создал новую поэтическую музыкальность. Более глухая, гораздо менее бойкая, чем расхожий мотив, иногда почти исчезающая, она тем не менее, всегда присутствует в поэзии Бродского, чьи стихи являются как бы отголоском одной большой музыки мироздания.
Но если эта новая поэтическая музыкальность, неповторимая и сразу узнаваемая лексиса и архитектоника, необычная словесная инструментовка были присущи уже ранним стихотворениям Бродского, то в одно области – в просодии – можно наблюдать изменения, мучительные поиски новых путей и созвучий – то, что называют поэтической эволюцией. Стихотворный размер, утверждает Бродский в интервью Джону Глэду, суть «отражение определенного психологического состояния. Это, если угодно, парафраз известного «стиль – это человек». Оглядываясь назад, я могу с большей или меньшей достоверностью сказать, что первые десять-пятнадцать лет соей карьеры я пользовался размерами более точными, более точными метрами, т.е. пятистопным ямбом, что свидетельствовала о некоторых моих иллюзиях, о способности или о желании подчинить свою речь определенному контролю» (23; 134).
Кроме того, увлечение Бродским ямбом – сугубо русская поэтическая традиция6 исследователь Б.Томашевский подсчитал, что почти 90% русской поэзии написано ямбом.
Плывет в тоске необъяснимой
среди кирпичного надсада
ночной кораблик негасимый
из Александровского сада,
ночной кораблик нелюдимый,
на розу желтую похожий,
над головой своих любимых,
у ног прохожих.
(I; 150).
Порой же Бродский, воспринимавшийся читателями и слушателями как «новый поэт», демонстрировал свою органическую связь с золотым и серебрянным веком русской культуры, используя не только пятистопный ямб, но и подчеркнуто «пушкинский текст»:
Волненье чернеющей листвы,
волненье душ и невское волненье,
и запах загнивающей травы
и облаков белесое гоненье,
и странная вечерняя тоска,
живущая и замкнуто и немо,
и ровное дыхание стиха,
нежданно посетившее поэму
в осенние недели, в октябре –
мне радостно их чувствовать и слышать,
и снова расставаться на заре,
когда светлеет облако над крышей
и посредине грязного двора
блестит вода, пролившаяся за ночь.
Люблю тебя, рассветная пора,
и облаков стремительную рваность