Глава I.Философские истоки и основы мировосприятия
Иосифа Бродского
1.1. Влияние английской метафизической поэзии
Отличительной чертой И.Бродского как личности и поэта является его «всеотзывность» мировой культуре. Он вступает в диалог с поэтами, писавшими на разных языках и в разное время: английскими поэтами-метафизиками Джоном Донном, Марвелом, Т.С. Элиотом, поэтами-современниками У.Х.Оденом, Чеславом Милошем, со своими русскими предшественниками–Пушкиным, М. Лермонтовым,
Е. Баратынским, Г. Державиным. Однако цель настоящего раздела – проследить влияние английской метафизической поэзии XVII века, на философские воззрения, образность и стилистику лирику Иосифа Бродского.
Прежде всего, речь пойдет о Джоне Донне, которому Бродский посвящает одно из наиболее известных ранних стихотворений – «Большая элегия Джону Донну» и которого он переводит. Как указывают исследователи, в круг интересов раннего Бродского английский поэт-метафизик попадает благодаря Т.Элиоту, в своих стихах прославившего Донна как «за опытного знатока»(т.е. примерно то же, что хлебниковское «за» в «за-умь»).Для Элиота суть открытий Донна и других поэтов-метафизиков заключалась в соединении чувства и мысли [ ; 195]. Вступая в спор о соотношении эмоций и разума, Элиот находит взаимопроникновение аффекта (эмоций) и интеллекта в тех видах поэзии, которые он называет метафизическими в более широком смысле слова (Данте, Бодлер, Рембо, Лофарг). К этому ряду следует добавить и самого Элиота. В русской традиции предшественником Бродского считают, прежде всего, Баратынского, по мнению которого «художник бедный слова» главным образом занят мыслью.
Поэзия Бродского синтезирует размышления и страсть, что отделяет ее и от преимущественно эмоциональной лирики (известно его неприятие поэзии Блока),и от собственно философских рассуждений (например, новшеских, оставлявших Бродского равнодушным).
Бродский до сих пор остается первым и единственным русским поэтом, который сумел освоить и вжиться в английскую метафизическую традицию. В русской поэзии не было средств для воплощения такого рода медитаций. В европейской поэзии метафизическая проблематика эпохи барокко, а именно: одиночество человека во вселенной, противостояние человека и Бога, вопрошание самого существования Бога,- имеет, во-первых, много общего с экзистенциализмом, во-вторых, отвечает философским запросам Бродского.
На этом своеобразном пути, необычном для русской поэзии, одним из ранних наставников является Джон Донн. Из тематических перекличек Донна и Бродского одна из самых ярких касается смерти, особенно в позднейших стихах о смерти и ее преодоления у Бродского. По мнению, Л.Баткина, тема смерти представлена как магистральная во всей поэзии Бродского
[см.:[ ]]. Однако следует подчеркнуть, что в контексте лирики ХХ столетия эта тема разрабатывается поэтами-символистами – Анненским, Сологобом, Рильке, позже Аполлинером и Лоркой Шах, например, страх смерти определяет основное содержание поэзии И.Анненского. Но если у Анненского это продиктовано в первую очередь его индивидуально-психологическим состоянием (болезнь сердца, которое могло остановиться в любую минуту), то Бродского от названных поэтов отличает метафизическое осмысление смерти. В последнем предсмертном цикле его занимает проблема Воскресения, дыры, которую он сам рассчитывал преодолеть в броне небытия. Как указывает В.ВС.Иванов, «в последних стихах, представляющих собой его слова прощания и завещания, Бродский оказывается прежде всего поэтом-метафизиком».
[ ;199] Уходя, он приоткрывает русской поэзии этот путь.
Влияние поэтов-метафизиков просматривается на уровне образности и стилистики.
Характерным для метафизической поэзии является тенденция к обновлению и осложнению стихотворного языка, индивидуализация мировосприятия, осознание условности поэтических приемов. Общая идея – напряжение чувства под знаком разума, устремленного в безграничность и чающего откровения.
Метафизическую традицию отличает предельная метафорическая насыщенность в сочетании с нарочито сниженным слогом, словесная эквилибристика, пристрастие к оксюморонам и антитезам, гиперболе и гротеску, парадоксальная заостренность поэтических формул, неравномерность композиции, прерывистое развитие сюжета, «остраненность» исходной фабулы, причудливая фантастичность коллизий, контрастность описаний и персонажей. Мастер парадоксов и контрастов, Бродский учился у англо-американских метафизиков сдержанности в выражении поэтических чувств, универсальному значению и тревожной примеси абсурда.
От Донна, которого он изучал, переводил и воспел в «Большой элегии Джону Донну», Бродский унаследовал целый ряд качеств. «Важнейшими среди них являются: страсть к парадоксам в их самой пространной и «схоластической» разновидности и метафизическое сопряжение или стремление преодолеть абстрактность собственной метафоры – порой интеллектуально выспренно и схоластично, - стягивая ее элементы нитями прочными, но натянутыми, как струны.» Очевидно, что эти свойства /парадоксальность и сопряжение/ тесно связаны между собой. Благодаря первому из них, Бродский, используя свою игру слов и разветвленный синтаксис, вместе с читателями прокладывает через дебри иллюзорных определений путь, в конце которого – выводы, порой противоречащие здравому смыслу и обыденному сознанию. Благодаря второму качеству Бродский сумел пойти дальше случайных лейтмотивов , перейдя к развернутым метафорам и целым гроздьям визуальных образов, на которых он основывает абстрактную метафизику своих стихотворений. Подобно Донну, Бродский демонстрирует склонность выражать большое и общее через малое /например, красота, смертность – бабочка/. В его «Семь лет спустя», как в стихотворении Донна «Доброе утро», любовь превращает маленькую комнату во вселенную. И наконец, пожалуй, самым убедительным является тщательно продуманное использование Бродским геометрических фигур. Так, образ треугольника в «Пенье без музыки» делает зримой его трагическую разлуку и вечное изгнание. Этот прием, совершенно неизвестный в русской поэзии, восходит к прямым, кругам, спиралям донновских циркулей, символизирующих «христианское единение и надежду на счастливый исход» [ ;197]
1.2. Трансформация идей философского экзистенциализма в мировосприятии и поэзии Бродского
Мировоззрение Бродского во многом определяется философским экзистенциализмом С.Керкегора и Л.Шестова, а также экзистенциализмом 40-50х годов, идей, которые носились в культурном воздухе эпохи. Попов под его сильное обаяние в период своего мировоззренческого формирования, Бродский от него никогда не уходит. Мысль о близости идеям экзистенциализма мотивов поэзии Бродского неоднократно высказывается исследователями [36,51,53,31,32,5,58,57]. Так, разделяя мнение об экзистенциальной основе поэзии Бродского, литературоведы указывают: «В основном Бродский вопрошает Всевышнего и ведет свою тяжбу с промыслом, минуя посредников: предание, Писание, Церковь. Это Иов, взыскюущий смысла (только подчеркнуть неоффектированно) на весьма прекрасных обломках мира. А те, кто пытается на него сетовать, невольно попадают в положение друзей Иова, чьи советы и увещания – мимо цели. Влияние на Бродского Кьеркегора можно проследить на протяжении всего творческого пути стихотворца [36;244].
Интерпретируя религиозно-философские мотивы поэзии Бродского как экзистенциаличные и сопоставляя их с идеями Кьеркегора и Шестова, Джейн Нокс истолковывает мысль Бродского о строении человека не как о наказании, не следствии его вины, на как основе его существования, как скептического отношения поэта к возможностям разума [ ]. Именно это, по мнению исследователя, - свидетельство родства Бродского с экзистенциалистами, в частности, со львом Шестовы. Действительно, вслед за Кьеркегором, Шестов утверждает: знание порочно. Оно не приближает к Богу, но, напротив того, отдаляет. Ты обречены, обязательны познавать, потому что жизнь – движение, и тем не менее… Мы обречены, заключает Шестов, дрейфовать от «профессора философии» Гегеля с его всеобъемлюще разумностью и системностью к «частному философу Иову», чьей прерогативной является Абсурд.
Главным словом, опорным символом для Шесова является «слово и вера»: свобода от всех страхов, свобода от принуждения, безумная борьба человека за невозможное, борьба и преодоление невозможного. В предсмертной книге «Киргегард и экзистенциальная философия» он утверждает, что, если умозрительная философия исходит из данного и самоочевидностей и принимает их как необходимое, то философия экзистенциальная через веру преодолевает все необходимости: «Верою Авраам повиновался идти в страну, которую имел получить в наследие и пошел, сам не зная, куда идет» [105, с. 85]. Чтобы прийти в обетованную землю, не нужно знание, для знающего человека земля не существует. Обетованная земля там, куда пришел верующий. Она и стала обетованной, потому что туда пришел верующий. Это положение философии Л. Шестова в той или иной мере находит отражение в стихотворениях Бродского «Исаак и Авраам», «Сретенье», «Пришла зима», «Примечание к папоротнику».
Экзистенциальная мысль о разуме как о силе, ограничивающей возможности человека в постижении высшей реальности, отражена в стихотворении «Два часа в резервуаре»:
Бок органичен. Да. А человек?
А человек, должно быть, органичен.
У человека есть свой потолок,
Держащийся вообще не слишком твердо».
(I : 435).
«Общие места философской мысли представлены в этом стихотворении с двух сторон: как воплощенная пошлость, филистерство, которая маркируется мокорошеческим языком (смесь немецкого и русского) и как выражение бесовского начала.
Восприятие рационализированного взгляда на мир как следствие грехопадения человека, соблазненного дьяволом, отличает воззрения Л. Шестова, трактовка взглядов самого известного немецкого философа – Гегеля как квинтэссенции безрелигиозного сознания свойственная Кьеркегору [ ;165]