В лирике Муравьева образ отца — это образ гуманного воспитателя:
Ты знаешь кроткий нрав и милый
Добрейшего из человек,
Который тихостью, не силой
К добру сыновне сердце влек,
Которому я всем обязан:
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ума и сердца правотой,
...любовью просвещенья
И сим служеньем чистых муз.
Сестре Муравьев посвятил два стихотворения: «К Феоне» и «Письмо к Феоне». Также ей адресованы надпись на рукописи дневника Муравьева («Присвоение сей книги Федосье Никитишне») и несколько строк в стихотворении «Итак, опять убежище готово». Во всех этих произведениях сплетается образ самоотверженной дочери и заботливой сестры:
И с нежным целый день родителем деля,
Тьмой маленьких услуг дух отчий веселя,
Не забываешь отсутственного брата,
Желаешь каждый день к себе его возврата.
Кроме родственных уз, брата и сестру связывает духовная близость, общность мыслей и чувств («Чья чистая душа душе моей ближайша»). Поэт восхищается нравственным обликом Феоны и воспевает его.
Рядом с семейной темой — тема дружеской любви. Несколько дружеских посланий Муравьев посвятил вологодскому помещику А.М. Брянчанинову. Одно из них — «Письмо к Брянчанинову» — написано в связи со смертью жены последнего. Это послание — знак сердечного участия.
Одна лишь грусть твоя твое днесь утешенье;
Воззри на тлен вещей. Ум, юность, красота,
Увы! Пред божиим величьем суета.
Стихотворение «К Хемницеру» связано с той мыслью, что Муравьеву хотелось бы и после смерти жить в воспоминаниях своих друзей — Хемницера и Львова:
Когда ж со Львовым вы пойдете мимо оба,
И станут помовать цветочки сверху гроба,
Поколебавшись вдруг,
Я заклинаю вас: постойте, не бежите!
И, в тихом трепете обнявшися, скажите:
«Се здесь лежит наш друг».
И, хотя дружеская и семейная лирика занимает большое место в творчестве М.Н. Муравьева, также в нем присутствует и лирика собственно любовная. В конце 1770-х годов появляется в его творчестве цикл, озаглавленный «Piecesfugitives». Сам Муравьев переводит этот термин как «убегающая поэзия».
У Муравьева мы сталкиваемся с темой, резко противоположной традиции французской легкой поэзии, где доминировала тема вполне земной любви. Он либо ограничивается поверхностным, подчеркнуто легким изображением отдельных внешних сторон своих отношений с реальной, а очень вероятно, что и условной дамой сердца:
Ты мне делаешь приветства,
Пляшешь весело со мной,
И во всех забавах детства
Ты всегда товарищ мой.
Либо любовная тема для него является только отправным пунктом для создания своих «убегающих» стихов:
Я жизнию доволен,
Ходя твоей тропой.
Оставить приневолен, —
Ты следуешь за мной.
Существует группа стихов Муравьева, которая в большей мере отвечает названию «любовная лирика», так как имеет своим предметом сердечные взаимоотношения автора с героиней. Но чувства в этих стихах изображены достаточно условно. Даже самое «драматическое» стихотворений цикла, несмотря на специфический подбор «чувствительной» лексики, воспринимается, как стилизация минутного настроения:
Боги, все, что злее в муке,
Все то в сердце сем брегу.
Я с Еглеею в разлуке
Жить нещастный не могу.
Я чувствителен был ею,
Для нее я трепетал,
Вы похитили Еглею,
Я теперь бесстрастным стал;
Я бегу приятной неги,
Мрачну зреть желаю твердь,
В море слышать ветров беги,
Ощущать пришедшу смерть.
Муравьев и не стремится отражать реальную правду чувств. Для него характерно даже само определение любимой женщины: «Благополучие, питательница Муз». Для его поэзии чувство любви, объект этого чувства важны постольку, поскольку они являются источником вдохновения и эмоций. Такое понятие о любви впервые появляется в русской лирике именно в творчестве Муравьева:
Приди, в сии явленья,
Со мной перенесись,
Эмилий размышленья
Мгновеньем насладись, —
призывает Муравьев.
Если герой стихотворения грустит:
Воздыхаю приученно,
Сердце может ли мое,
Не прервавши бытие,
Зреть, о небо, пресеченно
Упражнение свое,
То в самой мелодике стиха ощущается «наслаждение» грустью. Отношение поэта к содержанию своей лирики наиболее ярко проявляется в следующем отрывке:
Не разгоняй туман волшебный
Манящих, сладостных и легких образов,
Которых общества желал бы философ
Во храмине учебной.
Желал бы суетной: затем, что весь их строй
Сегодня учится в уборной
У этой Нины непокорной,
Которой раболепствуют и пастырь и герой.
В стихотворениях Муравьева отражены не реальные события, а порожденный ими «волшебный туман манящих, сладостных и легких образов». Когда мы говорим о поэзии Муравьева, мы имеем дело не столько с поэзией чувств, сколько с поэзией сердечного воображения. Автор сознательно предпочитает роль стороннего наблюдателя в любовных отношениях, которые могли бы вызвать в нем определенный внутренний отклик:
А я любил бы чрезвычайно,
Когда бы дар позволил мой
Входить в сердца, хранящи тайны,
Быть зрителем минуты той,
Как чувство новое зачнется
Во всей невинности своей.
И сердце юное проснется
Ко пробужденности своей.
Такая позиция Муравьева объясняет появление малосвойственной любовной лирике 18 века темы нравоучительного восхваления добродетельности. Восторженное описание поэтом красоты своей возлюбленной:
Так сияют очи ясны,
Сладок голос уст твоих,
Все черты твои прекрасны..,
сменяется несколько настораживающей строкой:
Мы сперва к тебе влекомы
Внешней вида красотой,
Более с тобой знакомы,
Забываем образ твой.
Внешний «образ» оказывается забытым для того, чтобы уступить место воспеванию «добродетелей твоих», души, открытой состраданью, и так далее.
И можно поспорить с Бруханским, который утверждает, что «легкие стихи Муравьева различны по настроению: пессимистическая медитация чередуется с анакреонтическими мотивами, сердечные горести — с радостями, салонная камерность — с интимностью. Легкая поэзия становится продуктом случайных эмоций, а не средством выражения нравственных и философских убеждений, как это имело место в поэзии Сумарокова и Хераскова. Она призвана отражать человеческие переживания даже в самых незначительных их проявлениях».[22] Это подтверждается стихотворением «О милое мечтанье» (1778), в котором Муравьев рассуждает о любви как о чем-то чистом, том, что не может тронуть мерзость жизни, о том, что сильнее порока:
Не внидет нагла дерзость
В то сердце, в коем ты.
Бежит порока мерзость
Соседства красоты.
А в стихотворении «Благоразумие» Муравьев приводит читателей к мысли, что лучше вообще отказаться от любви:
Хотите ль ваш покой, о юноши, спасти? —
От искушения старайтеся уйти.
Но затем опять появляется понимание любви как наваждения, захватившего лирического героя; как это происходит в стихотворении «Постоянство»:
Я могу тебя, сурову,
Без надежды обожать,
Слезы в сих глазах держать
И оставить жизнь по слову,
Не преставши воздыхать.
Те же мысли — и в стихотворении «Обаяние любви». Любовь — это то, что переживается как яркое внутреннее действо, то, что связано с красотой и юностью:
Влюбленного очам яснее день сияет:
Волшебства смутные природа исполняет,
Душа величится, и силы, спящи в ней,
Восходят в полноту деятельности своей.
Любовью дышит все от небеси до ада.
Таким образом, М.Н. Муравьев как один из первых русских поэтов-сентименталистов ввел в литературу круг тем сентиментализма — нежные чувствования, связанные с дружбой, нежной любовью между родственниками, между мужчиной и женщиной. Но теоретическую базу для русского сентиментализма создал другой выдающийся литературный деятель 18 века — Н.М. Карамзин.
Доминантой «человеческой природы» сентиментализм объявил чувство, а не разум. Сентиментализм остался верен идеалу нормативной личности, однако условием его осуществления полагал не «разумное» переустройство мира, а высвобождение и совершенствование «естественных» чувств. Русский сентиментализм в значительной степени рационалистичен, в нем сильна дидактическая установка. Сентименталистов привлекают не страсти, как классицистов Сумарокова и Тредиаковского, а чувства, создающие устойчивые отношения между людьми. Социальные и политические отношения между людьми сентименталисты стремятся обосновать и объяснить также законами природы. Поэтому они так идеализируют первичные, «естественные» связи людей — супружеские, семейные, в которых человек проходит первую школу общения и тем самым воспитывает в себе будущие гражданские добродетели.