К проблеме религиозного мировоззрения Фета мы еще вернемся, поскольку она тесно связана с другими его главными темами - любви и творчества.
"ПАМЯТЬ СЕРДЦА"
Когда в Предисловии к третьему выпуску "Вечерних огней" Фет отметил, что его раннее сочинение "Соловей и роза", при всем несовершенстве, отражает то направление, "по которому всегда порывалась" его муза, это было важное признание. Любовь - великая сила, способная творить красоту. До поры невидимая, эта красота при божественном участии открывается миру. И "безгласная серая птичка" превращается в соловья, а на ветке колючего кустарника расцветает роза:
И нежному ангелу стало
Их видеть так грустно и больно,
Что с неба слезу огневую
На них уронил он невольно.
И к утру свершилося чудо...
Любовь соловья и розы навсегда осталась в лирике Фета символом любовной темы, где неразделимы красота, счастье и страдание.
Истерзался песней
Соловей без розы;
Плачет старый камень,
В пруд роняя слезы.
Уронила косы
Голова невольно.
И тебе не томно?
И тебе не больно? -
писал Фет в 1873 году в стихотворении "В дымке-невидимке...".
"Это новое, никогда не уловленное прежде, чувство боли от красоты выражено прелестно", - писал Толстой Фету об этом стихотворении (11 мая 1873 года).
Впервые было уловлено Фетом с такой остротой сочетание страдания и радости:
И, без тебя томясь предсмертной мукой,
Своей тоской, как счастьем, дорожу.
("Anruf an die Geliebte Бетховена", <1857>.)
И мукой блаженства исполнены звуки,
В которых сказаться так хочется счастью.
("В страданье блаженства стою пред тобою...", 1882.)
Когда бы ты знала, каким сиротливым,
Томительно-сладким, безумно счастливым
Я горем в душе опьянен...
("Не нужно, не нужно мне проблесков счастья...", 1887.)
О, я блажен среди страданий!
Как рад, себя и мир забыв,
Я подступающих рыданий
Горячий сдерживать прилив!
("Упреком, жалостью внушенным...", 1888.)
Блоковский образ: "Радость - Страданье одно" ("Роза и Крест") восходит, очевидно, и к традиции Фета.
Самым значительным во всей любовной лирике Фета был цикл стихотворений, посвященный его роману с Марией Лазич, ее трагической судьбе и вечно живому чувству поэта к ней. "Манилов первый изобрел "именины сердца", Лорис-Меликов изобрел "диктатуру сердца"; я же при баснословной своей беспамятности обладаю памятью сердца", - писал Фет Полонскому 12 августа 1888 года. Это свойство Фета представляет некоторые затруднения при истолковании поздних, так называемых "старческих", стихов поэта: написаны ли они по живой памяти прошлого (как, несомненно, стихотворение "На качелях") или же выражают чувство, недавно пережитое. Но к циклу о любви к М. Лазич признание Фета относится более всего. Имени ее поэт нигде не упоминает, в воспоминаниях она названа Еленой Лариной, в знак несомненной близости ее характера к пушкинской героине.
В литературе о Фете принято считать, что в отличие от "денисьевского" цикла Тютчева и "панаевского" - Некрасова Фет не изображает характера героини. Согласиться с этим трудно. Действительно, Фет не описывает героиню, не рассказывает о ней ('эпической струи", как он сам признавал, в его таланте не было). Но он изображает историю любви и характер героини отдельными деталями, по-фетовски многозначительными. Так, в стихотворении "Долго снились мне вопли рыданий твоих..." (1886) предстает весь роман: взаимная любовь, мучительное сближение, которого инстинктивно боится героиня, предчувствуя, видимо, неравенство отношений, короткое счастье и горькое расставание. Во всем стихотворении героиня произносит только одно слово:
Подала ты мне руку, спросила "Идешь?"
Чуть в глазах я заметил две капельки слез;
Эти искры в глазах и холодную дрожь
Я в бессонные ночи навек перенес.
Мы видим женщину, самоотверженно любящую и исполненную высокого достоинства. То же и в стихотворении "Солнца луч промеж лип был и жгуч и высок..." (<1885>), где на все уверения возлюбленного героиня отвечала только молчанием:
Я давно угадал, что мы сердцем родня,
Что ты счастье свое отдала за меня,
Я рвался, я твердил о не нашей вине, -
Ничего ты на всё не ответила мне.
Вариацией этой последней строки оканчивается каждое четверостишие:
Я молил, повторял, что нельзя нам любить,
Что минувшие дни мы должны позабыть,
Что в грядущем цветут все права красоты, -
Мне и тут ничего не ответила ты.
Отказ от красоты в настоящем во имя воображаемой красоты в грядущем (о нем же - и в стихотворении "Старые письма") - мучительный грех лирического героя Фета. Молчание героини в последней строфе стихотворения переходит в гробовое молчание:
С опочившей я глаз был не в силах отвесть, -
Всю погасшую тайну хотел я прочесть.
И лица твоего мне простили ль черты? -
Ничего, ничего не ответила ты!
Но любовь такой силы не может исчезнуть, она продолжает покорять поэта:
Нет, я не изменил. До старости глубокой
Я тот же преданный, я раб твоей любви...
(1887)
Может быть, самым значительным стихотворением "ларинского цикла" было "Alter ego" (1878), восхищавшее современников. Во всей русской лирике XIX века нет стихотворения, которое бы воспевало любимую женщину не только как вдохновительницу поэта, но как участницу его творчества, как его поэтическое "alter ego".
Как лилея глядится в нагорный ручей,
Ты стояла над первою песней моей,
И была ли при этом победа, и чья, -
У ручья ль от цветка, у цветка ль от ручья?
Именно в этой бесконечной духовной близости - высшая форма любви, залог ее бессмертия:
У любви есть слова, те слова не умрут.
Нас с тобой ожидает особенный суд;
Он сумеет нас сразу в толпе различить,
И мы вместе придем, нас нельзя разлучить!
Тут можно еще раз вспомнить слова из письма Полонского Фету о бессмертии души: "Да кто в него не верит, пусть и не читает стихов твоих!"
Особенно это относится к стихам Фета, где речь идет о вдохновении, о самом процессе творчества.
"ОГОНЬ, СИЛЬНЕЙ И ЯРЧЕ ВСЕЙ ВСЕЛЕННОЙ..."
В стихотворении с эпиграфом из оды Державина "Бог" - "Дух всюду сущий и единый" - поэт, мысленно обращаясь к Создателю, сравнивает потрясение от бури на океане с еще более сильным потрясением, которое он испытывает в момент творчества:
Я потрясен, когда кругом
Гудят леса, грохочет гром
И в блеск огней гляжу я снизу,
Когда испугом обуян,
На скалы мечет океан
Твою серебряную ризу.
Но, просветленный и немой,
Овеян властью неземной,
Стою не в этот миг тяжелый,
А в час, когда, как бы во сне,
Твой светлый ангел шепчет мне
Неизреченные глаголы.
Я загораюсь и горю,
Я порываюсь и парю
В томленьях крайнего усилья
И верю сердцем, что растут
И тотчас в небо унесут
Меня раскинутые крылья.
(1885)
Смысл стихотворения, обращенного к Богу, не был уловлен даже искушенными читателями. При подготовке издания Фета 1894 года К. Р. писал Страхову 27 октября 1893 года: "...на скалы мечет океан твою серебряную ризу". Вряд ли представлялся поэту в этой ризе "Дух всюду сущий и единый", поставленный в эпиграфе. Полагал бы, что вместо твою следует поставить свою, что относило бы ризу к океану" [53]. В ответе Страхова от 10 декабря 1893 года находим важное свидетельство творческой воли Фета: "Поправку Свою вместо Твою <...> я сам предлагал Афанасию Афанасьевичу, но он возразил, что именно хотел сказать о Боге. Тогда я заметил, что необходимо впереди какое-нибудь обращение: О, Ты, или К Тебе и т. п. Аф<анасий> Аф<анасьевич>, чтобы чем-нибудь заменить это обращение, придумал поставить эпиграф: Дух всюду сущий и пр." [54].
Еще раньше, за шесть лет до этого стихотворения и тоже обращаясь к Творцу, Фет выразил ощущение божественности происхождения поэтического дара:
Не тем, Господь, могуч, непостижим
Ты пред моим мятущимся сознаньем,
Что в звездный день Твой светлый серафим
Громадный шар зажег над мирозданьем.
...........................................................................
Нет, Ты могуч и мне непостижим
Тем, что я сам, бессильный и мгновенный,
Ношу в груди, как оный серафим,
Огонь сильней и ярче всей вселенной.
Меж тем как я - добыча суеты,
Игралище ее непостоянства, -
Во мне он вечен, вездесущ, как Ты,
Ни времени не знает, ни пространства.
(1879)
Именно исчезновение огня, дарованного человеку Создателем, осознается как самая большая трагедия при мысли о предстоящей смерти.
Не жизни жаль с томительным дыханьем, -
Чту жизнь и смерть? А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем,
И в ночь идет, и плачет, уходя.
("А. Л. Б<ржеск>ой", 1879.)
Заметим еще раз: не следует, видимо, стремиться к какому-то четкому, окончательному определению религиозного мировоззрения Фета, опровергая безосновательную характеристику его как атеиста. В действительности все было значительно сложнее. Однажды Достоевский написал о себе: "... я - дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных". Это сказано в том же письме Н. Д. Фонвизиной от февраля 1854 года, где Достоевский признается, что в счастливые минуты Бог посылает ему душевное спокойствие и веру, что нет ничего прекраснее и совершеннее Христа. Разумеется, мучительные идейные искания Достоевского несопоставимы с фетовскими, но и Фет был человеком своего века со своим "мятущимся сознаньем", в счастливые творческие минуты ощущавший силу "небесного притяжения" ("И верю сердцем...").