У Соловьева мы встретим и личность старого казака Тараса, сменившего на должности старшего, или гетмана, недавно убитых Дорошенко (1628) и Григория Черного (1630). Смерть Тараса будет тоже отчасти близка к гоголевскому изображению: "Исход этой войны в большей части известий, как малороссийских, так и польских, представляется загадочным: козаки берут верх над Конецпольским и, несмотря на то, выдают ему Тараса, которого поляки казнят в Варшаве".
Так или иначе, в повести нет никаких убедительных свидетельств упомянутого автором XV-го столетия. Конечно, все события пронизаны временем после так называемой Брестской унии 1596-го года, провозгласившей верховенство католической веры над русским православием, что и повлекло ряд кровавых событий, все же приведших к великой Переяславской Раде 1654 года – договору о вечном слиянии Великороссии с Украиной, то есть о восстановлении единства нации.
У Гоголя нет упоминаний о Раде или о гетмане Богдане Хмельницком, так что по всем реалиям события "Тараса Бульбы" должно отнести где-то к началу второй трети 17-го столетия.
А как же названный автором XV-й век? Возможно, ошибка, ведь опыт отражения истории в художественном слове еще только складывался. Но возможно и иное прочтение фразы из первой главы: Гоголь показывает, что характер его героя определен именно более древней эпохой, когда противостояние на Украине только зарождалось и только зарождалась сама Сечь?
Да, наверное, хронологические смещения были неизбежны в гоголевском опыте: он создает не хронику, а подлинную поэму о становлении великой России и о трагическом утверждении Православия, ничуть не идеализируя своих героев, показывая, насколько сложно идет к Христу человек кровавой эпохи. Что ж, и у того же Соловьева мы найдем свидетельство того, что по облику "козаки больше похожи на татар, чем на христиан". Так что "Тарас Бульба" – это еще не торжество Православия, а только страшно напряженный – и бесконечный – путь к нему.
Пушкин будет стараться непременно избегать исторической несогласованности в своих произведениях. Пушкин словно продолжил дело Карамзина по проникновению в факты прошлого. Поэтизация здесь не подменяет точность хронографа.
Но нельзя не заметить и такую лежащую на поверхности восприятия особенность русской поэзии, обращенной к прошлому: писатель нигде не воссоздает подлинный язык той эпохи, к которой обращается. Ни в "Тарасе Бульбе", ни в "Борисе Годунове" мы не встретим грамматики 16-17 века: достаточно открыть любой памятник письменности тех лет, чтобы ощутить совершенно иной грамматический колорит. Вот хоть и "Шемякин суд": "В некоих местех живяше два брата земледельца: един богат, други убог; богаты же, ссужая много лет убогова, и не може исполнити скудости его. По неколику времени приде убоги к богатому просити лошеди, на чем ему себе дров привезти; брат же не хотяше дати ему лошеди и глагола ему…" Нет, речь гоголевских и пушкинских героев начала 17-го века совершенно не стилизована под историческую грамматику.
Так сложилась классическая традиция: обращаясь к прошлому, воссоздавать именно образ времени, а не его буквальность. На этом же позднее будет настаивать и Лев Толстой, давая комментарий к книге "Война и мир", отвечая на ряд упреков в несоответствии с деталями 1812-го года.
"Борис Годунов" в большей мере является именно авторским образом эпохи и выдающейся исторической личности. Уже одно то, что здесь герои несут подлинные имена, а не станут вымышленными, как тот же Тарас Бульба, надо оценить как весомый шаг, предопределенный вместе с тем и уже бывшей драматической традицией еще от А.П.Сумарокова, автора "Димитрия Самозванца" (1771): драма вообще менее склонна к условным персонажам в обращении к истории. Пушкин ценил и драматурга В.А.Озерова, но с недоверием относился к исторической правдивости, например, трагедии "Дмитрий Донской" (1807). Недостаточно исторического имени или даже факта – важно проникновение в духовную истину прошлой эпохи.
Итак, конечно, с определением времени действия "Бориса Годунова" не будет видимых колебаний, не случайно, пушкинское чутье к духу эпохи породило вечные претензии другого писателя, обратившегося к эпохе Самозванца, Ф.В.Булгарина, уверенного в том, что Пушкин заимствовал эпизод "Бориса Годунова" из его "Дмитрия Самозванца" (1830). Думаем, что ни с чьей стороны заимствований не было: совпадения рождены общим материалом.
Но и не конфликт же с Булгариным побудил Пушкина к глубочайшим историческим изысканиям, когда он обратился к эпохе Петра Великого или к истории Пугачева? Детальное знакомство с документами, исторические открытия, голоса современников, впечатления от самих мест, где происходили события, – вот та новая почва для исторической прозы, которую обретает Пушкин, всегда подчеркивающий значение того, что император Николай I привлек его к работе историографа, как бы вослед Карамзину.
Свод пушкинских исторических заметок, посвященных Петру или Пугачеву, поражает осведомленностью в деталях и любовью к неожиданным парадоксам истории. Тома "История Петра" (рукописи 1832-35 годов) и "Истории Пугачева" (первое издание 1834 года) уже явились глубоким не только историческим, но и литературным опытом. Чрезвычайно интересны конспекты Пушкина и его заметки об исторических сочинениях и фактах, обычно объединяемых разделом "Историческая проза": здесь словно оттачивалось мастерство и стиль Пушкина-историка: разборы сочинений М.П.Погодина, Н.А.Полевого, Н.М.Карамзина, С.П.Крашенинникова, Георгия Конисского (при неточном авторстве последнего) и др. И, кажется, написанные до исторических исследований "Полтава"(1828) или "Арап Петра Великого" (не завершен), более ориентированы на легенду о прошлом, чем на верные детали, добытые трудом историка, мыслителя на исторической стезе. И удивительной полнотой эпохи и исторических героев насыщена "Капитанская дочка", художественное завещание Пушкина, в том числе и как исторического писателя, опубликованная в ноябре 1836-го года.
Гоголь о козаках ведет речь как вдохновенный поэт своего времени, видит их в едином ключе работы над "Мертвыми душами": это восхищение героикой в прозаические 1830-40-е годы. Пушкин же избрал иной подход: история Петра Гринева дана как его собственноручные записки. Рукопись в совершенстве передает не только канву событий, связанных с 70-ми годами XVIII столетия, но несет все черты языка той поры. Это яркая стилизация семейных записок, чей слог легко сопоставим, например, с реальными "Записками Андрея Тимофеевича Болотова. 1737-1796". Можно вообразить, с какой веселостью и чувственностью одновременно Пушкин выписывал подобные слова: "Молодой человек! если записки мои попадутся в твои руки, вспомни, что лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений".
Да, такой текст просто не имеет права содержать какие-либо хронологические вольности, как в "Тарасе Бульбе". Здесь, как и в романе о современности, в "Евгении Онегине", время расчислено по календарю, да только в отличие от стихотворного романа вовсе не зашифровано, а преподнесено наглядно. Вот так, допустим: "Объяснить имею честь: оный прапорщик Гринев находился на службе в Оренбурге от начала октября 1773 года до 24 февраля нынешнего года, в которое число он из города отлучился и с той поры уже в команду мою не являлся". Вот такой "документ" введен в художественное повествование – вымысел, но со всеми, вплоть до грамматики, нюансами ушедшей эпохи.
Пушкин и здесь, как в "Повестях Белкина" "скрывает" свое лицо под видом лишь издателя подлинных записок: так убедительнее, чтобы Время оживало под поэтическим пером. Так Слово живет и в прошлом, и настоящем Времени.
В 1860-е годы Лев Толстой обращается к великим событиям полувековой давности, явно впитав ценный опыт: не только Пушкина, что совершенно очевидно, но и Гоголя тоже. Да, он по-пушкински глубоко изучает эпоху – в документах, в свидетельствах очевидцев. Как Пушкин, совершает поездки по местам описываемых событий. Толстой и в сам текст романа вводит документы – как условные, вымышленные (вроде дневников или писем его героев), так и подлинные, цитируя приказы и ростопчинские афиши, приводя подлинные слова реальных лиц или фрагменты позднейших книг. Пушкинская школа…
Но не от Гоголя ли пришел открытый авторский голос, оценки и чувства, прямо идущие от лица, чье имя стоит на обложке книги – не от Ивана Петровича Белкина или Петра Андреевича Гринева, а именно от Льва Николаевича Толстого. Такой живой авторской интонацией была насыщена и повесть о Тарасе. Голос Гоголя, сопровождающий картины Сечи, прежде всего, чувственен, лиричен. Голос Толстого – весь подчинен мысли, позднему анализу, хотя порой тоже насыщен чувством.
В "Войне и мире" возникает удивительный синтез объективного повествования с откровенным авторским присутствием. Это сказалось уже в композиции книги, когда художественные картины перемежаются с философскими или историософскими рассуждениями, авторство которых лишено всякой художественной условности. Не случайно, что Толстой однажды издал свой роман, отделив свои рассуждения в качестве собственно статей о кампании 1812 года (1873), но в дальнейшем вернулся к первоначальной композиции, как это велось с первых публикаций еще 1865-го года, когда авторская мысль и оценка вплетается в ход художественного развития.
Объективное течение бытия отграничено двумя датами в самом начале и в самом конце романа: "Так говорила в июле 1805 года известная Анна Павловна Шерер",- с этого начинается первая страница (заметим, что спустя несколько эпизодов Толстой скажет об "июньской ночи": видимо, ошибка). Последний же сюжетный отрезок датирован в эпилоге всей эпопеи: 6 декабря 1820-го года, когда Пьер является из Петербурга в имение Ростовых-Болконских, где гостит и его жена Наташа.