И если идти от этого утверждения, то высказывание следующего автора Кеннета Филдса (США), исследующего английское стихотворение Бродского "Памяти Клиффорда Брауна" (выдающийся джазмен, рано погибший), звучит очень неожиданно, но не столько парадоксально, сколько интригующе: "Поэзия - самая перелетная из всех форм жизни, и, вопреки утверждению Фроста ["поэзия - это то, что теряется в переводе" - И.К.], именно она-то лучше всего выдерживает перевод, только замечать момент пересечения границы в этом деле исключительно важно". Во-первых, делать поэзию всего лишь одной из форм жизни не очень верно, они явно не равны. Мышление любого литератора, как справедливо заметил Бродский, иерархично. И на соотношении жизни и поэзии это выражается в первую очередь. Вся жизнь - как бы первый этаж, который необходимо пройти, чтобы подняться на следующий: поэзия. Кроме того, с вопросом перевода трудно согласиться с автором. В принципе, вспоминая Ахматову, Цветаеву, Бродского, да и все поэты так или иначе подразумевали это, язык и тем паче поэзия - перевод с серафического. И чем абсолютнее слух, тем больше и точнее можно услышать и разобрать этот "вербальный гул". Но язык - отдельное мироощущение, мировосприятие, и литература, по утверждению Бродского, "это не только стилистика, но еще и субстанция". Потому он уделял огромное внимание формальной стороне стихотворения и так внимательно относился к переводам, так как перевод - переход. (Сравним для интереса: "Кто дает буквальный перевод Писания, тот лжет, а кто неточный, тот кощунствует". Иехуда бен Илаи, цит.по книге М.Гаспарова). И тогда можно принять следующее предложение: "Я могу указать, к примеру, на то, как Пушкин присвоил Оду...Горация,.. попутно превратив Цезаря в царя Александра, и на перевод пушкинского стихотворения на английский Набоковым сто лет спустя". Конечно, важно еще, "кто дерет, а не у кого", говорил Бродский. Сама статья, правда, прекрасно тонирована, как стекло (но только не темное), сверкающей джазовой импровизацией. И это здорово. Автор сумел взять ноту, "take five" в некоторых его соло получилось. И главное Филдс заметил: "...чего в этом стихотворении нет, так это тепла. Но я тут же сообразил, что в этом весь смысл стихотворения: мир холоден в отсутствии музыканта...". А от холодного синего цвета, с которого начинается стихотворение Бродского, - прямая дорога к блюзу: blue, blues и "blue note". "Здесь...Бродский ведет нас от самого низа, до-диеза, к высочайшей, звездной ноте...".
Бродский не мог не любить блюз уже хотя бы потому, что "блюз несентиментален", как замечает Елена Петрушанская (Италия), рассказывая о джазовых предпочтениях поэта и как эта поэтика отразилась в его творчестве. "Бродский говорил... о характерных "англосаксонской сдержанности", "сдержанном лиризме, воспитанных в нем Перселлом и джазом. Симптоматичны и стилевые ориентиры его кумиров [Диззи Гиллеспи, Джерри Маллиген, Эррол Гарнер и др.]... Музыкальный стиль виртуозов-боперов соответствовал особым, по сравнению с Луи Армстронгом, Дюком Эллингтоном, нормам поведения, "общей сдержанной манере вести себя"". Да и как мог джаз не привлекать поэта, если это музыка индивидуалистов, каковым себя считал он и, по его словам, весь его круг. Оттого они полагали себя американцами больше, чем сами американцы.
Символична и симптоматична разница в разбираемых в сборнике двух стихотворениях, вызывающих если не слезы у растроганного читателя, то определенное самоубийственное ощущение от невозможной ясности осознания здравомыслящего человека, справляющегося с прошедшей и предстоящей трагедией. Статья Виллема Г.Вестстейна (Голландия) посвящена стихотворению Бродского, написанному после смерти матери, в память о ней ("Мысль о тебе удаляется, как разжалованная прислуга..."). Начинается с общих рассуждений о принципиальном различии между литературным и нелитературным текстом (в связи с чем вспоминаются слова Р.Тименчика, приведенные в книге М.Гаспарова: "если наша жизнь не текст, то что же она такое?"), создающими различные реальности. А кончается внезапно, и это нельзя отнести к переводу статьи, так как и в оригинале явно аналогичный конец. Статья обрывается на согласных, будто сдерживающих рыдание (вспомним, как Бродский писал в эссе "Полторы комнаты", его слова Вестстейн приводит: "Слезы не часто случались в нашем семействе... "Прибереги свои слезы на более серьезный случай", - говорила она [мать] мне, когда я был маленький. И боюсь, что я преуспел в этом больше, чем она того желала"). Работа голландского исследователя завершается без эмоций, но структурно подчеркивая внезапность конца и трагичность темы стихотворения, сила чувства сдерживается стилем изложения: "Рифмическая схема регулярна (абба), но не приводит к строфической аранжировке, при которой четырехстрочные стансы формируют тематические единства. Эмоция достигает пика, и стихотворение заканчивается в минорном ключе. Сильная эмоция в строке 18, скрытая в повторении умерла, усиливается за счет экспрессивных повторов звука а и у (а-у-а-а-у). В строке 19 негативный образ "иллюстрируется" повторением согласных г, р, с и т.". Все, конец статьи.
Если у Вестстейна анализировалось русское стихотворение памяти матери, которой, в силу известных обстоятельств, не была дана географическая и языковая свобода, то статья Дэвида М.Бетеа (США) изучает поэтические строки на английском, посвященные родившейся в 1993 году дочери. Поэт пишет в ее будущее, заранее зная, что не увидит ее взрослой. Дочери, которая будет владеть двумя языками как минимум. Но Бетеа ошибается, начиная статью словами "Бродский соткан из противоречий". Противоречия бывают у натур (и книг) нецельных. Бродский - цельная личность, у него объемный, стереоскопический взгляд. "Стереоскоп приобретает свойства телескопа" (Бродский). Любая точка для поэта - не точка, а точка отсчета, plane of regard, как он любил повторять. Но далее американский профессор идет верно: "Стоик перед лицом случайности мирового порядка (или беспорядка),..Бродский страстно верил в онтологическое первенство языка... Абсолютная чрезмерность, это "все-или-ничего" его метафорического мышления, может вывести читателя из себя [Бродский назвал бы это кальвинизмом - И.К.]. Но именно так поступают поэты, особенно великие, - они бросают вызов шаткой логике наших познавательных, эмоциональных и эстетических предрассудков". И далее: "Этим объясняется наша реакция на поэтическую (т.е.метафорическую) логику, которая нередко сопровождается восторженным "потрясением узнавания"...". Как бы продолжая замечание Томаса Венцловы, что некоторые стихи Бродского лучше понимаются в контексте частных разговоров, Бетеа пишет: "...его стихотворения должны рассматриваться вместе с его эссе, и наоборот: читателю не стоит пускаться в путь, не обременив себя добавочным грузом информации". И вправду для адекватного понимания Бродского нужно знать очень много. Как когда-то заметил Виктор Ерофеев, "Бродский нужен нам, чтоб избавиться от невежества". Бетеа видит то, что не заметит поверхностный читатель (но уж точно не почитатель): "мы имеем дело с пламенным символом веры в обличье холодного рассуждения". И это, как говорит Бетеа, разбирая стихотворение "To My Daughter", "позволяет поэту сохранить любовь даже в самом незащищенном положении - когда умирающий отец прощается с маленькой дочерью, которая никогда не узнает его вне "деревянных" слов" (имеются в виду заключительные строки стихотворения: "И еще - может быть, ты все же будешь помнить некий силуэт или контур, /когда я и это потеряю, вместе с остальным багажом./Отсюда - эти чуть деревянные строки на нашем общем языке", подстрочный перевод). Проводя параллель с Томасом Харди, Бетеа определяет стихотворение как героический гекзаметр, с чем авторы сборника в примечаниях не согласны, считая его свободным дольником. Между этими двумя трактовками огромная разница, так как начав плясать от одной печки, героического гекзаметра, - что действительно вряд ли верно, - можно прийти к совершенно ложным выводам, так как тональность, размер диктует остальной смысл. Но есть и верные наблюдения, как, например: "при помощи цезурного (темпорально-уточняющего) "или" он превращается в нечто, некую вещь: из "поющего" поэта в "сидящего" наблюдателя, а затем в "стоящую" в углу мебель". Если уж на то пошло, не есть ли вообще цезура некий свидетель, очевидец и выразитель отсутствия? Бродский учился отсутствовать во многих своих стихотворениях. Бетеа, неверно утверждая о героичности возвращения отца в другом облике, тем не менее отмечает последнюю рифму стихотворения luggage/language (багаж/язык). Рифма значимая; возможно, она подчеркивает и вектор, отмеченный Полухиной, и единственно ценный багаж человека. Тем более поэта.
"В статье Роберта Рида о "Belfast tune" ("Белфастской мелодии"),.. - как пишет в своей рецензии на книгу Н.Горбаневская, с чем нельзя не согласиться, - пожалуй, покоробило сопоставление со стихотворением Евтушенко "Пушкин в Белфасте" (хотя про Евтушенко Рид вроде бы все понимает правильно)". В английском стихотворении, по словам автора статьи, чувствуется восприимчивость Бродского "даже к каденциям ирландской речи" - чуткость поэта к "Языку вообще" как отдельной субстанции выражается на всех уровнях. А также он "демонстрирует необщепринятые взгляд и отношение к городу" (сам того не зная, Рид косвенно соотнес Бродского с любимым им Баратынским, чья Муза обладала "лица необщим выраженьем") и "интернационализирует звучание своего голоса в высказываниях о мировых проблемах". "Опасному городу" Белфасту, где постоянно происходят столкновения - "В этих краях больше неба, чем, скажем/земли...город слишком маленький", как пишет английский Бродский, - соответствует "небезопасный просодический ландшафт" стихотворения.