Инна Кулишова
Рецензия на книгу "Как работает стихотворение Бродского. Из исследований славистов на Западе" (Редакторы-составители Л.В.Лосев и В.П.Полухина. М., "Новое литературное обозрение", 2002)
| За последней строкой стихотворения не следует ничего, кроме литературоведения. |
| И.Бродский |
Литература, как из хаоса и глины когда-то Господь, лепит заново мир и человека. Есть еще одна особенность у ЛЮБЫХ стишков. Так или иначе они горазды сбываться. Однажды Бродского спросили, всегда ли поэт - пророк, на что он ответил: "Это побочный результат". Поэт не будет пророком уже хотя бы потому, что он продукт стихотворения, следовательно, по Бродскому и по сути, языка. То есть продукт одиночества и свободы (так, к слову, и называлась книга Адамовича) - индивидуальность всегда сопряжена с этими двумя смежными способами существования. Обладая проясненной сущностью, поэт - и исполнитель, и творец в одном лице, ибо создает собственные миры в свои 6 дней. Посему он откажется от участи/чести святого. Но язык, как и свобода, вспоминая Довлатова, освещает дорогу любому. Выбор - за человеком, как всем этим воспользоваться. Язык в известной степени равнодушен. Точнее, нейтрален. За одним исключением. Он не прощает непрофессионального отношения к себе. Небрежности, несерьезности, неверной тональности. Улавливаешь что-то, тот самый "вербальный гул" - и пошло дело. Короче, без мистики, что-то ведет твою руку, иначе не скажешь. Главное - иметь очень чуткий слух. А то, как говорил Станислав Ежи Лец, "кастраты духа тоже могут взять высокую ноту".
Но "что остается от сказки потом, после того, как ее рассказали"? А просто Время. И еще инерция слов, вытесненных из стихотворения. Суть настоящего искусства в том, что оно плодотворно. После гениальной вещи хочется идти дальше (собственно говоря, это и есть главный урок Бродского - идеального посредника между Языком и читателем: ВСЕГДА ЕСТЬ ДАЛЬШЕ), хочется любым способом продолжить увиденное, услышанное, прочитанное и т.д. В мыслях, в чувствах, в создании чего-то своего, в любом оживлении жизни. Или точнее, жизни души. Потому пишутся книги о поэте и, что важнее, его лучшей части - речи.
Цветаевcкое "Чтение - соучастие в творчестве" не так-то просто. У писателя и читателя разная "психологическая скорость" мышления (Бродский в беседе с С.Волковым). Да и в любом случае чтение требует усилий. Но иначе и быть не может. Усилий от человека в первую очередь требует Бог, в отличие от дьявола, который легкодоступен (к примеру, несчастным быть легче, чем счастливым. Не надо делать никаких шагов никуда. Рабом, чем свободным, любимым, чем любящим и т.д.), и по верному замечанию Мераба Мамардашвили, "дьявол играет нами, когда мы не мыслим точно. Точность мышления есть нравственная обязанность того, кто к этому мышлению приобщен". Точность, которой в первую очередь отличается поэзия, скорее всего, сродни Абсолюту (а значит, и Создателю), и не означает правильность, зачастую отталкивающую несвежестью привкуса. Но она же и обязывает. Стать равновеликим поэту с его чувством точности, прорыва, подлинности в момент чтения можно только отказавшись от себя. Так Бродский и говорил: "Человек есть то, что он читает". Собственно, и этого от нас хочет Творец: растворения, отказа от собственного "эго", что отнюдь не синонимично исчезновению. Творчество и есть максимальное саморастворение (не самовыражение!), равное максимальной самоконцентрации. В стишках вступают иные законы: думаешь не как лучше самовыразиться, а как найти, к примеру, более удачную рифму. Все остальное - только строительный материал. Стать равным нелегко. Попытаться стать. Для этого надо уйти, а лучше сказать, войти в притяжение метафизической перспективы (что уже тавтология, так как метафизика, если вдуматься, и есть вечная перспектива) языка, которое, как никакой другой поэт, испытал И.Бродский. Метафизика требует эмоционального мужества (да и нравственность тоже...). "Очень мало в мире читателей, - пишет В.Уфлянд, - способных подняться до уровня такого поэта. Нужен чрезвычайно подготовленный, знающий по возможности всю литературу человек. Почти воображаемый, если пользоваться ответом Игоря Стравинского, для кого он пишет: "Для себя и воображаемого слушателя"". Иначе говоря, надо стать alter ego мастера. То есть надо уподобиться ему. Образ и подобие - так было замыслено изначально. И мы по идее тем самым воплощаем небесную "установку" на земном, метафорическом, уровне. "Всякое творчество, - говорит Бродский, - по сути своей молитва. Всякое творчество направлено в ухо Всемогущего. В этом сущность искусства. Это безусловно. Стихотворение, если не молитва, то приводимо в движение тем же механизмом молитвы". Этот механизм должен включиться и у читателя. Привести его в движение, доводящее до растворения. Подняться до уровня воображаемого читателя трудно и прекрасно. Да и воображение зачастую превосходит реальность по своей интенсивности.
В поэте вообще слишком многое разбужено, расшевелено. В душе его, как в заброшенном замке, бродят чудовища, призраки, демоны, ангелы. Они никогда не дадут покоя. И мир воспринимается гораздо более обостренно, чем у обычных людей. Поэт всегда живет на грани здравого смысла и иррационального восприятия мира, о чем, в частности, говорил И.Бродский в интервью Свену Биркертсу. Недаром многие великие поэты боялись сойти с ума, а некоторые и в психбольницах полеживали. И все это отражается в первую очередь на формальной стороне стихосложения. На тембре, интонации, звуке, рифме, на размере, паузах, клаузулах и цезурах - короче на том языке, с которым поэт говорит со временем. Или время с ним. Но в то же время сия дисциплинирующая "формальная разбуженность" и есть основной путь поэзии - "в идеале это именно отрицание языком своей массы и законов тяготения, это устремление языка вверх - или в сторону - к тому началу, в котором было Слово. Во всяком случае, это - движение в до (над)жанровые области, то есть в те сферы, откуда он взялся. Кажущиеся наиболее искусственными формы организации поэтической речи - терцины, секстины, децимы и т.п. - на самом деле всего лишь естественная многократная, со всеми подробностями, разработка воспоследовавшего за начальным Словом эха" (И.Бродский). Но разбираться в "работе" эха - лингвистам и литературоведам. И не изучать метр мэтра русской поэзии, ее главного поэта, как точно выразился Лев Лосев, просто преступно с антропологической точки зрения. По крайней мере, хотя бы одного поэта, писал Бродский в эссе об Одене, надо знать "от корки до корки: если не как проводника по этому миру, то как критерий языка". Между прочим, поэзию и все разговоры о поэзии он считал самыми важными на свете, все остальное для него по большому счету (а по какому еще надо?) было вторично.
Что отличает представленную книгу в первую очередь - так это умение читать и "уровень интерпретации", выражаясь словами одного из участников сборника. Повсеместно разваливающиеся структуры и искажающие обобщения дня нынешнего сразу замечает язык: разночтения в орфографии и пунктуации, частые опечатки в самых различных изданиях, непонятные попытки насильственных "облегчающих" реформ, против которых Бродский, выражаясь его же словами, встал бы "на задние лапы", разнобой в произношении: даже излюбленное Бродским питерское "ч" - он и "что", как известно, произносил чисто, с "ч", и насколько сочнее и звучнее от этого язык! - слишком активно вытесняется массовым московским "ш" ("булоШная", "достатоШно", или того хуже: "леХШе" - "легче" то есть), что похоже на некое одомашнивание языка на фонетическом уровне, а не на глуховатый поэтический шепот. В связи с этим одно маленькое наблюдение. Вводное, бытовое слово "конечно" мы произносим с привычным "ш", тогда как родственные слова с иным масштабом смысла оставляют (пока) за собой право произноситься с соответствующими согласными: "конечный-бесконечный". В сегодняшнем мире расшатывающихся структур эта книга выглядит этакой античной колонной, структурообразующим или удерживающим элементом именно в силу "серьезности сообщаемого" и, кажется, стоит особняком, в обнимку с великими мертвецами прошлого: древнеримскими, англоязычными и русскими поэтами. (Впрочем, великие, скорее, достояние вечного настоящего). Это продиктовано, безусловно, самим материалом. Бродский, как говорил о нем Чеслав Милош, "поэт сложного культурного наследия, он использует темы Библии, Гомера, Вергилия, Данте, английских метафизиков и древнерусской литературы. Классические темы делают его поэтическое здание гигантским, но ими подчеркнуто единство европейской поэзии".
Почему еще нужны такие книги? А чтобы опять-таки идти ОТ себя, вовне, не искать повсюду только части мозаики собственного "эго", любя искусство безотносительно к себе. Как говорил одержимый идеей истины Чаадаев, "есть одно средство увидеть истину - удалить себя, почаще говорить себе, как Диоген Александру: отойди, не засти мне солнца". Именно тяга идти дальше и преодолеть расстояние между читателем и писателем, в конечном счете опосредованно (прямой путь является прерогативой поэзии) приблизиться к тому Началу вызвала к жизни желание изучать, исследовать изящную словесность. Сошлемся на одно, немного спорное, но интересное высказывание М.Гаспарова: "Филология - наука понимания... Классическая филология началась тогда, когда человек почувствовал историческую дистанцию между собою и предметом своего интереса - античностью... Книги окружают нас, как зеркала, в которых мы видим только собственное отражение; если оно не всюду одинаково, то это потому, что все эти зеркала кривые, каждое по-своему. Филология занимается именно строением этих зеркал - не изображениями в них, а матералом их, формой их и законами словесной оптики, действующей в них. Это позволяет ей долгим окольным путем представить себе и лицо зеркальных дел мастера, и собственное наше лицо - настоящее, неискаженное". И далее: "Ю.М.Лотман сказал: филология нравственна, потому что учит нас не соблазняться легкими путями мысли. Я бы добавил: нравственны в филологии не только ее путь, но и ее цель: она отучает человека от духовного эгоцентризма". Все правильно, "Центр больше не держит" (Йейтс).