Обыденное и фантастическое, похождения мелкого жулика-банкрота и история странствий души в обителях ада уживаются бок о бок на протяжении всего действия; мистический сюжет проглядывает сквозь внешний, бытовой, и это мерцание адского пламени сквозь разрывы словесной ткани пьесы, это настойчивое стремление фантастического воплотиться в жизнь, прорваться в наш мир (как в культовом ужастике "Hellriser") ставит перед автором новую задачу: подвести базу под внутренний сюжет, дать потустороннему право на существование здесь, обеспечить фантастическому прописку в реальности.
Впрочем, фантастика есть фантастика, и задача Кобылина заведомо до конца не осуществима; это только лишний повод для иронии. Свою задачу он выполняет нарочито топорно, так что белые нитки авторского замысла торчат изо всех швов.
Чтобы обосновать действительность существования демонического мира, Кобылин привлекает себе в помощь наскоро построенную убогую метафизику, такую же бестолковую, как и текущая в этом загробном мире жизнь.
Среди персонажей "Смерти Тарелкина" часто заходит разговор о "высоком", насколько здесь подходит это слово - ведь "высокое" неизменно оказывается снижено контекстом. Метафизическое приобретает тем большую достоверность и осязаемость, чем ближе стоит к обыденности.
Расплюев. Именно - вы справедливо, государь мой, заметили: Душа бессмертна.
Тарелкин (в духе; берет его за руки). А, - не правда ли? Бессмертна, то есть мертвые не умирают.
Расплюев. Так, так! - Не умирают!! (Подумавши.) То есть как же, однако, не умирают?!?..
Тарелкин (твердо). Живут... но, знаете, там (указывая) - далеко!!..
Расплюев. Да - далеко!!.. ну так.
Итак, мертвые не умирают - в самом деле, ведь они уже в загробном мире, и отсюда некуда умирать. Они живут - где-то здесь же, может быть, и не близко, но далеко, а не высоко. Этот мир лишен традиционной вертикальной иерархии, древнейшего трехчленного деления вселенной на преисподний мир (царство мертвых), срединный мир (царство живущих) и горний мир (царство богов).
Здесь идея высокого профанируется, будучи опрокинута в двухмерную горизональ.
Лучше нас об этом сказал А. К. Якимович в своей статье "Магические игры на горизонтальной плоскости. Картина мира в конце XX века" (альманах "Arbor mundi", выпуск 2 за 93-й год). Статья, посвященная ситуации в искусстве постмодернизма, на кобылинский абсурд ложится как родная, подтверждая тем самым его высокое качество.
"... Почему-то как бы исчезает вообще идея священной и великой смерти - одна из коренных в истории человеческой культуры. В те эпохи, когда мироздание было для людей именно "зданием", т. е. вертикально расчлененной системой с тремя основными "этажами" (верхний, средний, нижний миры), - в те эпохи и смерть для людей - нечто важное и вызывающее благоговение. Это не шутка, не пустяк - иметь дело с "тем светом".
"Царство мертвых, каким оно рисуется в практике "чэннелинга" (т. е. новейшего спиритизма, общения с умершими - А. П.), отчасти похоже на Аид греков. Но еще больше оно напоминает некую удаленную и безрадостную провинцию мироздания, что-то вроде глубин Африки или России, смутно представляемых американцем. Он знает, что там нехорошо. Очень нехорошо. Но и там действуют понятия и ценности "настоящей жизни" /... /. И что особенно удивительно в этих картинах обычного и необычного - так это отсутствие подлинного "того света", т. е. в принципе не то, что есть в дантовом Аде. Перед нами скорее "советский аид", который, вероятно, находится еще дальше, чем сибирские концлагеря, и живет более жуткой жизнью, но это все равно не "иной мир".
И разве не ту же самую картину мира пытаются выразить герои пьесы: "Живут... но, знаете, там - далеко!!.. "; и не за легкомысленное ли отношение к смерти и заигрывание с "тем светом" наказан Тарелкин?
К вопросу о том, где же все-таки живут мертвые; Тарелкин еще раз пытается ответить на него (и где - над своим гробом!), делая заявку на нечто серьезное, глубокое и кончая опять же ничем, пшиком:
"... Итак, не стало Тарелкина! Немая бездна Могилы разверзла перед нами черную пасть свою, и в ней исчез Тарелкин!.. Он исчез, извелся, улетучился - его нет. И что пред нами? - Пустой гроб, и только... Великая загадка, непостижимое событие. К вам обращаю я мое слово, вы, хитрейшие Мира сего, - вы, открыватели невидимых миров и исчислители неисчислимых звезд, скажите нам, где Тарелкин?.. Гм... (Поднимая палец.) То-то!.. "
А вот Расплюев возвращается к разговору о душе:
Расплюев (жует). Именно... справедливо вы давеча в вашей речи упомянули, что душа-то та бессмертна.
Тарелкин (осматривая на свет пустую бутылку). Бессмертна... сударь, - бессмертна.
Расплюев (берет еще сыру). И знаете, что с ее стороны обязательно: ни она ест, ни она пьет. (Жует.)
Тарелкин (обирает пустые тарелки). Да, действительно обязательно.
Расплюев (жует). Ну, если бы таперь душа да еще кушать попросила, так что бы это было... Ложись да умирай.
Тарелкин. Точно умирай. (Хочет налить ему в рюмку.)
Расплюев (подставляя стакан). Ничего, вот стакан. (Пьет.) Эх ты, валяй, гуляй, душа-девица.
Тарелкин (приносит еще хлеба). Что за пасть такая.
Едва ли не лучше в черновиках: "Именно, справедливо вы давеча в вашей речи упомянули, что душа-то наша бессмертна, (жует) и, по-моему, в ней хорошо то, что ведь соображает, мозгами играет, но пить, есть не просит. Как устроено-то!.. А?.. Вот она премудрость и благость... Ну-ка, батенька, повторение!.. (Хлопает по столу стаканом. Кричит.) Водки!.. "
Издевательское обращение все к той же несчастной душе, которой предлагается-таки, хоть она и ни ест, и ни пьет, отвести душу, выпить и закусить ("Валяй, гуляй, душа-девица") - это, конечно, почти прямая цитата из евангельской притчи про богача, который радуется свалившемуся на него достатку и говорит своей душе: "Душа, яждь, пий, веселись", - не зная, что умрет ближайшей же ночью.
Эта отсылка к писанию - не единственная; в черновиках "Смерти Тарелкина" есть другие:
Тарелкин. Можно... Вы после похорон у меня закусить не откажетесь?.. Так ли? ибо в писании сказано: "угости".
Расплюев. Неужели сказано?
Тарелкин. Ну, как же: во-первых, говорит, "не прелюбодействуй", во-вторых, говорит, "не укради", родителя почти, а полицию угости...
Расплюев. Браво!.. Представьте себе, такую драгоценность, каюсь, не знал... Вот - мудрец, вот душа-человек!...
И если вдуматься - кто говорит? ("Во-первых, говорит, "не прелюбодействуй", во-вторых, говорит, "не укради"...). Это даже не из Нагорной проповеди, а из Моисеевых заповедей; это ерническое "говорит" ("а он, говорит, ходи, говорит, ко мне, говорит, почаще... "), таким образом, косвенно относится к Богу Саваофу.
Подход к душе, к проблеме смерти у героев, выходит, вполне прагматический. Главный критерий, отличающий бессмертную душу от живого человека - ее потребность в еде. А если бы душа "да еще кушать попросила, так что бы это было... Ложись да умирай". Это уже коронная глупость Расплюева: кому, спрашивается, помирать? Душе ли, по природе бессмертной? Или Расплюеву - но ему что за нужда? Ведь не у него попросит кушать чужая душа (своей-то нет и не было)? При том, что душеспасительная беседа оказывается застольной; Расплюев, умиляясь скромностью запросов души, метет со стола все подряд.
Вспомнив о расплюевском "волкане", о "неутолимом черве" и "неугасимом огне", что свирепствуют у него в утробе, только утверждаешься в мысли, что его "теневой" образ - демон, пожиратель душ грешников. Такие персонажи встречаются еще в египетской "Книге мертвых". Так тесно чередуется описание расплюевского обжорства с его сентенциями о душе, что вполне естественно происходит мысленная замена - на место поглощаемой Расплюевым пищи легко подставляется сам предмет разговора, т. е. душа; тем более что и в описании угощенья, как подмечал Е. Калмановский, есть своя специфика:
"Как еще, например, представлено в "комедии-шутке" обжорство Расплюева? Ничего похожего на то, как рисовалось увлечение едой у Гоголя или даже у того же Щедрина /.... /. "Современная идиллия", некоторые другие произведения содержат, так сказать, индивидуальные отношения персонажей с едой. У Сухово-Кобылина иначе - нет воссоздания реальной увлеченности едой, /... / соучастия в гастрономических радостях. Упомянуты лишь селедка, хлеб, сыр. Дана своего рода четкая, безындивидуальная формула пищеприятия".
Такое, не заостренное на каких-то деталях описание процесса "пищеприятия", конечно, гораздо лучше, чем гурманство и смакование различных блюд, передает образ "бездонной утробы", "адской пасти" - кажется, еще немного, и Расплюев, покончив с сыром, примется грызть опустевший стол.
Мысль о "пожирании души" подкрепляется еще и тем, что сама закуска - не простая, но поминальная, выставленная в память об умершем.
Расплюев. ... Скажите, звание его какое было?
Тарелкин. О, почтенное. Коллежский советник. Ну, знаете, он у Варравина все дела делал.
Расплюев. Скажите! Отчего же похороны, можно сказать, в такой убогости... Что даже вот... и закусить нечего. Ведь это уже и Религия наша обыкновенно предписывает. /... /
Тарелкин. Да что тут: я полагаю, ведь после похорон-то закусить не откажетесь.
Расплюев. Признаюсь - не без удовольствия. Должность-то наша собачья; так вот только тем и душу отведешь, что закусишь эдак в полной мере, да с просвещенным человеком покалякаешь.
Тарелкин. Так не угодно ли после церемонии на закуску ко мне?
Расплюев. Да какая церемония? На извощике-то свезти да в яму зарыть...
Опять нестыковка, опять снижение высокой темы. Поминать умершего, и вместе с тем - "какая церемония?... свезти да в яму зарыть". И чем опять "отводится душа"? И как трактуется главное "предписание Религии" в связи со смертью?