Такое добродушное отношение к образам, которые, по идее, должны были бы вызывать у автора и его героя вполне однозначные омерзение и ужас, в русской мистической литературе совсем не редкость. Так, например, с самой откровенной симпатией относился к описываемым в романе "Чертухинский балакирь" шишигам и кикиморам Сергей Клычков; явно любовался теми проделками, что вытворяли на страницах "Мастера и Маргариты" Бегемот и Коровьев, Михаил Булгаков; а если обратиться к удостоенному премии "Москва-Пенне" (номинация "Новое имя") роману безвременно погибшего недавно прозаика Михаила Волостнова "Несусветное в Поганочках", то окажется, что люди еще и до сегодняшнего времени живут бок о бок с водяными, лешими и ведьмами, которые устраивают на соседних болотах свои съезды и симпозиумы, а порою так даже и забредают к ним во дворы и на деревенские улочки.
Что же лежит в основе такого "мирного сосуществования" (или, по крайней мере - отсутствия состояния открытой войны) между людьми и обитателями так называемого параллельного мира? В первую очередь, наверное, тут следует обратить внимание на феномен самой русской веры, которая вбирает в себя целый сонм таких парадоксально уживающихся друг с другом бездоказательно принятых сознанием факторов, как вера в черную кошку и в святую молитву, в тринадцатое число и в силу крестного знамения, в недопустимость вставания с постели с левой ноги и в искупительное действие милостыни, в сплёвывание через левое плечо и в животворящую силу крещенской воды, в спиритизм и в необходимость церковной исповеди, а кроме того - в НЛО, барабашек, гороскопы, Вангу, Лонго, Кашпировского, филлипинскую хирургию, колдунов, Бермудский треугольник, Несси, Пермскую аномальную зону, снежного человека и - одновременно со всем этим - в православных святых, соборование, причастие, Господа Иисуса Христа, Его Пречистую Матерь Марию, а также неизбежность грядущего в будущем Апокалипсиса. Как ни парадоксально это выглядит, но, признавая факт существования домовых, чертей, русалок, леших, оборотней, баенников и всякого рода иных мелких духов и "аномальных явлений", русский человек вместе с тем всегда отчетливо понимал, КТО в этой иерархии является, так сказать, "Верховным Главнокомандующим". И проблема как теологического, так и нравственного выбора заключалась для него совсем не в том, верить или не верить ему в разных там водяных, шишиг, кикимор, недотыкомок и заговоренные клады, а в том, кому служить и поклоняться - всей этой мелкой болотной нечисти или же своему Небесному Отцу и Спасителю?
О том, какая участь ожидает тех, кто соблазнится призрачными богатствами и подастся в услужение силам зла и тьмы, говорят такие образы, как ужасный колдун из гоголевской "Страшной мести" и совращенный Басаврюком на путь греха Петрусь из его же "Ночи на Ивана Купала", а также другие попавшиеся на дьявольские уловки персонажи. Таков, к примеру, и герой гоголевской повести "Портрет", соблазнившийся бесовской помощью в достижении быстрой славы, а в итоге потерявший не только свой художнический талант, но и саму душу.
Да и можно ли заработать что-нибудь путное у лукавого, если, по словам деда Максима из гоголевского рассказа "Заколдованное место", ему и верить-то ни в коем случае нельзя, ибо "всё, что ни скажет враг Господа Христа, всё солжет, собачий сын! У него правды и на копейку нет!.." (А уж дед-то знал, что говорил, поскольку сам было соблазнился однажды бесовской наживой и, откопав на проклятом месте один из заколдованных кладов, приволок домой тяжеленный железный котел, до самого верха набитый... "Что ж бы вы думали такое там было? Ну, по малой мере, подумавши хорошенько, а? Золото? Вот то-то, что не золото: сор, дрязг... стыдно сказать, что такое...") Расплевавшись с одурачившим его чертом, дед Максим не только сам зарекся, но и внуков своих заклял наперед доверяться этому рогатому проходимцу. "И, бывало, чуть только услышит старик, что в ином месте не спокойно:
- А ну-те, ребята, давайте крестить! - закричит к нам. - Так его! так его! хорошенько! - и начинает класть кресты..."
А вот для молоденькой героини повествования Антония Погорельского "Лафертовская маковница" Маши спасением оказалось опять-таки ее стремление к настоящей любви, встреча с которой дала ей силы воспротивиться уже, казалось бы, бесповоротно сделанному в сторону греха шагу и переиначить свою судьбу на богоугодный лад. Полюбив красавца Улияна, Маша расторгает заключенный некогда с теткой-колдуньей договор и бросает в колодец завещанный ей ключ от сундука с нечестно добытыми богатствами, чем освобождает себя от необходимости служения силам тьмы и открывает дорогу к счастью.
Бесовские чары вообще очень сильно зависят от того, насколько искушаемый ими человек оказывается способен им сопротивляться; наличие или отсутствие внутренней сила духа - это едва ли не самая главная составляющая во взаимоотношениях людей и представителей мира зла. "Извините, пан Дубицкий, - говорит в повести М. Загоскина "Пан Твардовский" русский офицер Кольчугин хозяину-поляку, пытающемуся запугать его историей про обитающее в доме привидение, - я не боюсь ни пана Твардовского, ни пана черта, ни живых, ни мертвых и ночую сегодня в вашем нижнем этаже... Ведь мы не по-латыни читаем наши молитвы..."
Способность не сдрейфить, найти в себе самообладание и разрушить бесовское "обморачиванье" выручает из беды и героя гоголевской были "Пропавшая грамота", чуть было не проигравшего ведьме в карты не только шапку, но и свои жизнь и душу. Будучи уже фактически на краю поражения, он наконец-то смекнул, что в игре "верно, что-нибудь да не так", и вспомнил о спасительной для всякого христианина силе крестного знамения. У Бога, как известно, нет работников первого часа и последнего часа, а всякий, кто хотя бы даже и из самой бездны своего грехопадения воззовет к Нему, непременно получит в ответ помощь и спасение. И именно это и происходит перед нами на страницах "Пропавшей грамоты":
"...Вот дед карты потихоньку под стол - и перекрестил; глядь - у него на руках туз, король, валет козырей; а он вместо шестерки спустил кралю.
- Ну и дурень же я был! Король козырей! Что! приняла? а? Кошачье отродье!.. А туза не хочешь? Туз! Валет!..
Гром пошел по пеклу, на ведьму напали корчи, и откуда ни возьмись шапка - бух деду прямехонько в лицо.
- Нет, этого мало! - закричал дед, прихрабрившись и надев шапку. - Если сейчас не станет передо мною молодецкий конь мой, то вот убей меня гром на этом самом нечистом месте, когда я не перекрещу святым крестом всех вас! - и уже было и руку поднял, как вдруг загремели перед ним конские кости.
- Вот тебе конь твой!.."
Против святого креста нечисть оказывается абсолютно бессильной, да даже и против одной уже твердой воли человека к сопротивлению ее чарам и наваждениям - тоже, о чем красноречивейшим образом рассказывается в широко известной повести Н.В. Гоголя "Сорочинская ярмарка", половина героев которой впадает в ужас при одном только виде кусков красной материи, напоминающей им о разыскиваемой чертом красной свитке, тогда как другая половина героев над всей этой историей откровенно потешается.
Но зато если уж человек сам впадает в "необузданное воображение", как это происходит в одном из рассказов Антония Погорельского, то этим он словно бы собственноручно снимает с дверей своего разума висевшие на них запоры, позволяя тем самым вторгаться в свое сознание разрушающим его галлюцинациям и видениям. (Не случайно же в целом ряде православных молитв к Богородице звучит просьба "и избави меня от ночных мечтаний", свидетельствующая о том, что наставники христиан уже с давних времен понимали вредность чрезмерного воображения.) О том, что происходит, когда человек все же отдается воле этого сладкого для него своей необычностью искушения, рассказывается в небольшой повести А.П. Чехова "Черный монах", герой которой - магистр Андрей Васильич Коврин - "утомился и расстроил себе нервы", вследствие чего вынужден был "как-то вскользь, за бутылкой вина, поговорить с приятелем доктором, и тот посоветовал ему провести весну и лето в деревне". Однако же молодой ученый, даже и выехав в имение своего опекуна, представляющее собой огромный экспериментальный сад, в котором было множество "причуд, изысканных уродств и издевательств над природой" в виде грушевых деревьев в форме пирамидального тополя или шаровидных дубов, продолжает и там думать над своими философскими статьями и, в частности, над услышанной от кого-то историей про некоего одетого в черные одежды монаха, который, проходя однажды то ли по Сирийской, то ли по Аравийской пустыне, попал в уникальные оптические условия, сходные с двумя поставленными друг против друга зеркалами. Благодаря этому, "за несколько миль от того места, где он шел, рыбаки увидели другого черного монаха, который медленно двигался по поверхности моря. Этот второй монах был мираж. От миража получился другой мираж, потом от другого третий, так что образ черного монаха стал без конца передаваться из одного слоя атмосферы в другой. Его видели то в Африке, то в Испании, то в Индии, то на Дальнем Севере... Наконец, он вышел из пределов земной атмосферы и теперь блуждает по всей вселенной, все никак не попадая в те условия, при которых он мог бы померкнуть. Самый гвоздь легенды заключается в том, что ровно через тысячу лет после того, как монах шел по пустыне, мираж опять попадет в земную атмосферу и покажется людям. И будто бы эта тысяча лет уже на исходе..."
Понятно, что будучи подсознательно уже настроенным на встречу с этим таинственным черным монахом, магистр практически в тот же вечер, когда он пересказал эту легенду своей невесте Тане, идет гулять за речку и видит его там в образе пронесшегося мимо пылевого столба. Потом он начинает встречать его каждый день и вести долгие философские беседы, пытаясь разобраться в сущности данного феномена.