В 19 веке дворянство все меньше формально связано с долгом государевой службы: структура государства уже со всей очевидностью не совпадает со структурой общества, государство все более становится только аппаратом управления и насилия, а не объединительной и органичной формой существования общества. Сословия принадлежат именно обществу, власть же все заметнее отчуждается от сословий, которые все меньше отождествляют себя с нею.
Аристократизм уже скорее означает наибольшую свободу личности и не связан непосредственно с воплощением верховной власти. Владение крепостными уже не становится залогом военной или иной государственной службы, когда наделение имением было своего рода платой за службу. Поместье давно приравнивалось к наследуемой вотчине, владение которой не обусловлено службой. Для развития культуры это означало и то, что именно родовой дворянин был свободен от необходимости добывать себе хлеб насущный, от своего рода принуждения к карьере. Идеал свободного творчества рожден в дворянстве и очевиден даже тогда, когда творчество все больше напоминает работу.
И это некое оправдание сословного деления: точно в обществе разным сословиям отдана различная созидательная роль. Ведь всякий уклад общества должен иметь свое внутреннее обоснование, и было бы нелепым представить когда бы то ни было общество, построенное только на принуждении. Напомним, что уже с Екатерины Великой императоров не смущала мысль об уничтожении крепостного права. Но прежде всего крайняя неразвитость низших сословий останавливала и задерживала реформы.
Дворянин в идеале воспринимался как своего рода опекун крепостного сословия, на котором лежит скорее духовный долг, нежели только хозяйственные права. Так, Гоголь будет рассуждать о роли помещика, и даже комическое пожелание Чичикову "стать некоторого рода отцом для своих крестьян" отражает по сути самое идеальное понимание сословных связей. Некогда А.Ф.Лосев уподобил отношения между господином и рабом в античном обществе единству души и тела: личность не воспринимается как нечто универсальное, у одних имеются лишь духовные функции, у других – материальные. Думаем, что нечто подобное можно представить и в отношении дворянства: свободное от материальных тягот, это сословие явилось душой и разумом общества. Иначе единственным объяснением сословного деления станет насилие, что при внешней простоте мотивировок является чисто пропагандистским лозунгом, ничего не объясняющим в органичном становлении общества и его культуры. И, разумеется, насилие не может быть принято за разгадку истории не только 19, но и любого века.
В самом деле, литература показала в зависимых сословиях не только человечность, но и подлинную дикость. "Сон Обломова" показывает, что помещик являлся носителем культуры и ритуалов в имении, хозяйственная же деятельность словно шла сама собой. Как только поместье остается без помещика, рушится вся налаженная жизнь. Гоголевские дядя Митяй и дядя Миняй могут запутать все на свете, а лишенные помещичьего догляда кирсановские мужики в "Отцах и детях" норовят исключительно в кабак, предоставленные сами себе крестьяне по-прежнему ищут у барина указаний и справедливого суда. Заметим, не потому ли Базаров будет уверен, что от реформ (читай, от отмены крепостного права) нет толку и даже одобряет, что его отец велел высечь пьяницу-мужика. Литератор М.А. Дмитриев высказался и того резче: "В самом деле – с которой стороны подойти к крестьянину, чтоб начать учить его нравственности: они не имеют самых первейших понятий о каких бы то ни было правилах, а руководствуются одним животным инстинктом. Грамоты они не знают, следовательно, катехизис внушить им невозможно; в религии не понимают ничего, кроме наблюдения праздников, которые проводят в гульбе, в пьянстве, в орании песен и в драках" ("Мои воспоминания"). Мнение едва ли справедливое, но характерное, выраженное человеком знатного рода и – поэтом…
И здесь вновь нельзя не отметить внутренних сословных противоречий. Воспетая Гоголем, описанная М. Дмитриевым роль помещика-наставника была отчасти утопией. Дворянин и сам запросто превращался в кулака-эксплуататора вроде Собакевича, не помышлявшего ни о каком духовном поприще. Ведь и грибоедовский Нестор негодяев знатных, и Гвоздин, "хозяин превосходный, владелец нищих мужиков", и щедринские головлевы или пошехонцы – это тоже дворяне.
Положение дворянина могло повлечь и иное омертвение души – маниловское благодушество, праздность, хоть и при отсутствии грубой корысти. Поэтому в целом дворянское сословие и само нуждалось в просвещении, в энергичном преображении.
Высшее сословие рождало и столь же оторванных от дела и деятельности людей, что, собственно, служило оправданием привилегий, бездельников и авантюристов, вроде Онегина в его первой молодости, гусара Минского ("Станционный смотритель"), Долохова или Анатоля Курагина из "Войны и мира".
Наиболее высокая ипостась уходящего дворянства – это некий аристократ духа, не имеющий ни корысти в своем положении, ни чувства сословного долга. Это Онегин, обладающий не только собственно значительным богатством, землями, заводами и мужиками, но и – души прямым благородством, однако скорее тяготящийся сословными связями, ставшими вместе с тем залогом его свободы. Он теряет всякое честолюбие, как и живое патриотическое чувство, не воспринимая государеву службу как свою личную судьбу. Он наделен развитым сознанием и даже культурным опытом. Но, что бы там ни было, он свидетельство угасания высшего сословия, хотя и легко ощущает себя в высшем свете, этой элите элит, вблизи придворного круга (глава 8).
Близок к Онегину, разумеется, лермонтовский Печорин, которого тоже невозможно представить вне дворянского происхождения и положения. Но он не только использует сословные привилегии, а даже злоупотребляет ими, уже совершенно ничего не отдавая людям, обществу в ответ. Даже внутреннее благородство Онегина, которое уже одно могло служить оправданием сословного возвышения, как бы памятником дворянству, уже не всегда присуще герою нашего времени, который скорее стремится соблюсти лишь внешнюю пристойность и значительность при внутреннем опустошении, а подчас и прямой подлости. Поэтому, с одной стороны, лермонтовский герой может быть только дворянином, а с другой – связан с сословием чисто формально, никакого общественного долга он не признает за собой.
Наконец, идеальное воплощение дворянина встречается достаточно редко. Неудачи Гоголя при создании героев второго тома "Мертвых душ" вполне очевидны были и для самого автора: идеальный помещик Костанжогло, идеальный генерал-губернатор были лишены художественной правдивости. Попытка пройти жизненный путь, как положено дворянину, наиболее убедительно дана в ищущих героях "Войны и мира" – Николае Ростове, Пьере Безухове и особенно – в судьбе Андрея Болконского. Толстой показывает, насколько тяжек этот путь чести, если верить в дворянские идеалы искренне, глубоко.
Даже в своем идеальном облике дворянское положение было опять-таки внутренне противоречивым. Дворянские идеалы свободной и развитой личности, будучи обусловленными сословным статусом, были чреваты революционностью, сами же и отрицали сословное деление. Искренне принятые дворянские идеалы неизбежно вели к декабризму, если идеалы ценились выше реального положения дел. Поэтому так драматичен финал "Войны и мира", когда именно Пьер вовлечен в сеть тайных обществ, поэтому дух декабризма виден в Чацком, ищут революционность даже в Онегине (хотя и едва ли успешно)… Думается, что идеальную сторону дворянской судьбы наиболее полно отразил Л. Толстой в Пьере Безухове: чем более развиты дворянские идеалы, тем все более очевидной становится сословная обреченность, доведенный до честного и логического решения идеал свободы уничтожает дворянский статус. Поэтому именно Пьеру будет открыт духовный мир простолюдина – в Платоне Каратаеве, и именно Пьер вовлечен в явно антисословную деятельность в конце романа.
Однако чаще облик дворянства отягощен скорее ритуальными чертами, чем наделен стремлениями к реальным действиям. Единство сословия лучше всего передает не деятельность, а своего рода жизненная пауза, заполненная балами и интригами, играми и обрядами, клубами и охотами. На этом строятся и дружелюбие, и показная нетерпимость – в непременной дуэли, и честолюбивая страсть к мундиру, и модный сплин… Власть ритуальных действий становится показателем сословного упадка. Былое государственническое оправдание сословия уже не встречает понимания. Так, пушкинская патриотическая лирика 1830-31 годов вызовет массу упреков и подозрений в неискренности, не говоря уже о знаменитых "Стансах" (1826), обращенных к императору Николаю Павловичу и исполненных самых благородных и вместе с тем чисто сословных чаяний:
Семейным сходством будь же горд;
Во всем будь пращуру подобен:
Как он, неумолим и тверд,
И памятью, как он, незлобен.
Так истинный дворянин Пушкин обращается к памяти императора Петра I, созидателя дворянского сословия в чертах 19 столетия. Но естественное для предыдущего столетия торжественное обращение к царю, первому среди дворянства, уже вызвало упреки в заискивании, на что поэт ответил стихотворением "Друзьям" (1828):