Не раз под оболочкой зримой
Ты самое ее узрел. (1, 189)
Апология зрения (противопоставленного «инстинктивному» чутью) имеет прямое отношение к ближайшему контексту рассматриваемого нами стихотворения. 13 августа 1855 г. датировано не только «телеграфное» стихотворение, но и гораздо более известный текст:
Эти бедные селенья,
Эта скудная природа –
Край родной долготерпенья,
Край ты русского народа!
Не поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной.
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде царь небесный
Исходил, благословляя. (1, 161)
На связь обоих текстов с атмосферой ожидания севастопольской катастрофы указывал еще Д.Д. Благой (см. [Тютчев, 1965, 405]). Отметим некоторые общие черты текстов:
Оба написаны четырехстопными хореями, причем в обоих случаях хореи «фольклоризированы» (в ст. «Вот от моря и до моря» эффект достигается за счет крайней примитивизации рифм, почти сплошь морфологических, и отказа от рифмовки нечетных стихов в двух центральных строфах; в ст. «Эти бедные селенья» – за счет сплошных женских окончаний).
Оба ощутимо сдвинуты в жанровом отношении в сторону лиро-эпики.
Сквозной темой обоих является затрудненность толкования реальности: в первом ворон чует то, чего не видит путник, во втором путником оказывается благословивший Россию Христос, а иноплеменному взору невидимо то, что «за оболочкой зримой» явлено русскому поэту [9], при этом скрытая от «гордого взора» реальность также описывается глаголами, связанными со зрением (отметим при этом глагол «сквозит», также связанный у Тютчева в других текстах с амбивалентной стихией огня/света: «Лучи сквозили, трепетали тени; Не умолкал в деревьях птичий гам» («Дым»), «Лишь слышен легкий треск, и в нижнем слое Костра огонь предательски сквозит» («Гус на костре»)).
В обоих текстах исключительную роль играют подтексты из пушкинских хореических лиро-эпических текстов. В первом случае это две «фольклоризированных» пьесы – перевод 1828 года из Вальтер Скотта («.Ворон к ворону летит...») и «Сказка о золотом петушке» (о коннотациях пушкинского образа, связанных с темой пророчества о гибели царства, актуализировавшихся после смерти Николая I [см. Погосян, 104, 107, прим. 11]). Именно «Золотой петушок», как нам представляется, является ключевым для Тютчева претекстом для мифологизации телеграфа. Во втором случае основным претекстом будет пушкинская «Легенда» («Жил на свете рыцарь бедный») (мотивы бедности, смирения, «непостижного уму» мистического откровения; эта параллель указана в [Меднис, 147–148]).
«Вот от моря и до моря...» – текст, описывающий нависшую над страной катастрофу, «Эти бедные селенья» – стихотворение, пророчествующее о великом будущем страны, непонятой сегодняшними победителями. Думается, эти стихотворения могут рассматриваться не только как хронологически близкие [10], но и как своеобразные «два голоса», представляющие две точки зрения: первое рисует алармистскую картину надвигающейся катастрофы, второе компенсирует эту картину указанием на избранность России. Мистическое знание чующего кровь ворона оказывается скомпрометированным тайной для чужих сакральной природой русского пространства.
Сходные настроения организуют восприятие севастопольской катастрофы русским обществом в целом.
Вещий ворон связан у Тютчева с враждебным России Западом, кровью и с железной нитью телеграфа. 25 лет спустя Тютчев, противопоставляя будущий «всеславянский мир» бисмарковской Германии, повторит темы, выделенные нами:
«Единство, – возвестил оракул наших дней, –
Быть может спаяно железом лишь и кровью... »
Но мы попробуем спаять его любовью, –
А там увидим, что прочней...
(2, 223)
2. Телеграмма как жанр
Телеграф (в отличие от пароходов или железных дорог) был не только технической новинкой, но и актуальной средой бытовой письменной речи. Он объединил два полюса, резко разведенных в культуре традиционной почтово-эпистолярной эпохи – тексты государственной значимости, депеши, доставляемые с фельдъегерями и тексты предельно интимные (привязанные к ритуальным ситуациям или текущим жизненным обстоятельствам). В рассмотренном нами выше стихотворении телеграф выступал в своей первой ипостаси [11]. Но у Тютчева мы найдем и вторую.
Тютчев – едва ли не первый русский поэт, в собрании сочинений которого публикуются стихотворные телеграммы. Неудивительно, что телеграфный стиль (заданный техническими ограничениями на объем текста) показался близким Тютчеву, всю жизнь писавшему фрагментарные, предельно краткие тексты. Однако усвоение «телеграфного стиля» далось Тютчеву не сразу.
Впервые Тютчев опробовал силы в жанре стихотворной телеграммы в 1861 году. Текст, обращенный к мужу сестры и к брату и приуроченный к их именинам, явно не демонстрирует внимания Тютчева к возможностям нового жанра:
Обоим Николаям
Мы всех возможных благ желаем
И от души их поздравляем. (2, 258)
Через десять лет после введения в лирику телеграфа как темы, 28 июня 1865 года, в канун Петрова дня, Тютчев написал текст для поздравительной телеграммы, которую он собирался послать в Петергоф имениннику кн. Вяземскому [12]:
Бедный Лазарь, Ир убогой,
И с усильем и с тревогой
К вам пишу, с одра привстав,
И привет мой хромоногой
Окрылит пусть телеграф.
Пусть умчит его, играя,
В дивный, светлый угол тот,
Где весь день, не умолкая,
Словно буря дождевая
В купах зелени поет. (2, 171)
На рукописи имеется надпись «Ceci vaut mieux mais c'est trop long p. le télégraphe»... [Тютчев,1933–1934, 2 – 407].
Таким образом, с жанром «телеграфного хокку» поэт не справился с первого раза. Пришлось сочинять новый, более лапидарный вариант:
Есть телеграф за неименьем ног,
Неси он к вам мой стих полубольной.
Да сохранит вас милосердый бог
От всяких дрязг, волнений и тревог,
И от бессонницы ночной. (2, 170)
К этому автографу приписано: «Voilá des vers assez mauvais p. plaire au [нрзб.]» [Тютчев,1933-1934, 2 – 408].
Два текста, о которых идет речь, находятся между собой в сложных отношениях – первый (который «лучше») не проходит телеграфной цензуры (слишком длинный), второй («гораздо худший») должен его заменить. Таким образом, второй текст можно рассматривать как перевод на «телеграфный язык» первого. Следует указать на общие мотивы текстов, а затем – на различия между ними, это даст нам описание механизма «перевода».
В первом варианте 44 слова, во втором варианте – 27. Очевидно, сокращение объема сделало возможной передачу текста по телеграфу [13].
Обращает на себя внимание смена стихотворного размера. Четырехстопный хорей с прихотливой строфикой (ААбАб ВгВВг), уже опробованный в связи с телеграфной темой, сменяется вольным ямбом (55554; абааб). Стиховая форма здесь небезразлична. Хорей у Тютчева связан, в частности, с темой быстрого движения, пятистопный ямб со сплошными мужскими клаузулами встречается позднее – в двух статуарных медитациях на тему Vanitas («От жизни той, что бушевала здесь» и «Брат, столько лет сопутствовавший мне»). Отметим, что тютчевские «дублеты» вообще часто связаны со сменой размера, и могут быть рассмотрены в связи с этим как трансформации темы в разных эмоционально-интонационных регистрах.
Первый текст начинается с полуиронических самоуподоблений (евангельского и гомеровского), которые подготавливают мифологизацию телеграфа (ему посвящены два стиха из 10). Движение поэтического сюжета здесь таково: «Описание беспомощного героя – волшебное перенесение слова – описание волшебного локуса, связанного с адресатом». Отсутствует собственно «именинный» ритуальный компонент – пожелания (точнее, он редуцирован до стиха «И с надеждой, и с тревогой»), зато текст вписывается в парадигму других тютчевских стихотворений о «волшебном перемещении в пространстве/времени» («Глядел я, стоя над Невой» – в оптативе, «Вновь твои я вижу очи», «Я встретил вас, и все былое» – в ирреальном наклонении). Петергоф описан здесь как рай (ср. сходное соединение фонтанов и зелени внутри блаженного замкнутого пространства [здесь – «угол»] в ст. «Пошли, Господь, свою отраду»).
Во втором тексте сохранены главные темы зачина первого («привет хромоногой»/«полубольной стих», телеграф как волшебный помощник, впрочем, здесь уже выступающий не в роли «светозарного гения», а простого технического средства, восполняющего немощи адресанта: «за неименьем ног»), но сюжет резко трансформирован – на другом конце провода уже не идеальное пространство мифологизированного Петергофа, в котором, надо полагать, обитают блаженные, к лику которых Вяземский тем самым причисляется, но сам старый князь, нуждающийся в божественной защите от неприятностей и бессонницы и в этом смысле уравненный с адресантом.
Телеграф – герой обеих телеграмм, но в неотправленной он наделен волшебными свойствами: окрыляет хромоногий привет, и мчит его «играя» (слово исключительно важное у Тютчева, означающее божественную игру). В отправленной же он заменяет подагрические ноги и просто «несет» стих.
Таким образом, телеграфный язык требует отказаться от развития собственного сюжета и обратиться к шаблонным формам поздравления (не исключаю, что сказалась и обида поэта на технику, не позволившую сообщить адресату первый «лучший» вариант).
Включение темы телеграфа в телеграфные поздравления здесь, с одной стороны, мотивировано необходимостью усиления мотива неподвижности героя (заметим, что Ир – гомеровский бродяга, проекция делает самоописание Тютчева оксюморонным). С другой стороны, такого рода тематизация средств связи характерна для раннего периода их освоения культурой. В последующих стихотворных телеграммах Тютчева тема телеграфа исчезнет, зато он освоит кроме поздравительной тематики, связанной с традиционной эпистолярно-литературной культурой, новую, собственно телеграфную, предвосхищающую развитие жанра в отмерянное телеграфу судьбой столетие существования: