Трагичной видел Гоголь судьбу такого художника: "...без разделенья, без ответа, без участья, как бессемейный путник, останется он один посреди дороги. Сурово его поприще и горько почувствует он свое одиночество". На горькое одиночество обрекает себя Автор в "Мертвых душах"; мучительными сомнениями проложен путь лирического героя Некрасова. В принципиально иных исторических обстоятельствах советского времени на этот путь встал Солженицын, и нравственные усилия его выбора, как это видно из книги "Бодался теленок с дубом", были усугублены двумя обстоятельствами: с одной стороны, он был чреват не просто литературным одиночеством, но вполне реальной угрозой новых репрессий; с другой стороны, выбор в пользу этого пути был предрешен "вложенной целью", которую Солженицын нес в себе после своего невероятного выздоровления: свидетельствовать перед лицом истории и вечности от лица всех замученных.
Прочитайте Нобелевскую лекцию Солженицына. Как он формулирует в ней эту задачу? Как осмысляется в Нобелевской лекции назначение искусства, как мыслится роль художника? Почему писатель не принимает художника, мнящего себя творцом независимого духовного мира, взваливающего на свои плечи акт его творения? Почему Солженицыну ближе художник, который "знает над собой силу высшую и радостно работает маленьким подмастерьем под крышей Бога, хотя еще строже его ответственность за все написанное, нарисованное, за воспринимающие души" (Публицистика, т. 1. С.8)?
Образ Автора, явленный прямо в публицистике и мемуарно-биографической прозе, дополняет произведения художественные. Поэтому восприятие художественного творчества вне образа Автора, созданного в публицистике и автобиографических произведениях, будет неполным и неадекватным. Корпус текстов и их творец составляют некое нерасторжимое единство.
Поэтому и сама жизнь Солженицына воспринимается читателем как объект творческих усилий, а его судьба как своего рода эпическое полотно, сложившееся в результате целенаправленных художественных воздействий. Работа над образом Автора шла не только в литературе, но и, в первую очередь, в реальной жизни. Поставив с самого начала своего писательского пути такую цель, осознав себя не частным человеком, но человеком общественным, он не только в литературе, но и в публичной жизни лишил себя прав частного лица. Такой психологический перелом в отношении к собственной судьбе наступил после чудесного выздоровления от неизлечимого, как думали врачи, рака. (Именно этот период дал материал для повести "Раковый корпус"). Выздоровление было воспринято как Божий дар: "При моей безнадежно запущенной остро-злокачественной опухоли это было Божье чудо, я никак иначе не понимал. Вся возвращенная мне жизнь с тех пор - не моя в полном смысле, она имеет вложенную цель"("Бодался теленок с дубом", с.9) - и с этих пор писатель полагает, что время, отпущеное ему, не является в полном смысле временем его личного бытия; оно даровано свыше для реализации неподъемного замысла: свидетельствовать о русской истории ХХ века, участником которой он был сам, понять ее тайные и явные пружины. С этого момента жизнь его подчинена единой цели, от которой он не уклоняется ни на шаг, не позволяя себе естественных, казалось бы, вещей: даже приглашение Твардовского посидеть в ресторане воспринимается с удивлением - откуда у них на это время?
Формирование образа Автора необходимо Солженицыну для решения задач, которые не могли бы быть решены традиционными литературными средствами. Дело в том, что образ Автора включает в себя несколько граней, которые характерны, скорее, не для художника ХХ столетия, а для писателя древнерусского.
Во-первых, Автор предстает как летописец современных ему событий. Подобно тому, как летопись была единственной литературной формой сохранения исторического знания, передачи современных летописцу событий потомкам, так и русская литература ХХ столетия, создавашаяся в подполье, оказалась если не единственным, то по крайней мере первым источником правдивой исторической информации об эпохе тоталитаризма. И Солженицын со скрупулезностью и страстью средневекового летописца рассказывает соотечественникам и миру о трагедии своего народа в коммунистическую эпоху.
Но Автор Солженицына не только летописец и свидетель. Он еще и Ученый, ищущий исторические причины трагедии. Поэтому он стремится совместить в писательской личности историка-исследователя, политолога, культуролога, философа, социолога. Как исследователь он черпает материал и из личного опыта - гражданина, офицера, заключенного, писателя, - подобно социологу, использует материалы, предоставленные ему знакомыми и незнакомыми узниками ГУЛАГа (в "Архипелаге ГУЛаг" он обратился к свидетельству двухсот двадцати семи человек), работает как историк, обращаясь к опубликованным документам, письмам, речам членов Государственной думы, включая их в эпопею "Красное колесо". Он в той же степени писатель, как и историк, штудирующий заседание Государственной думы апреля 1917 года ("Апрель семнадцатого", один из "узлов" "Красного колеса"), социолог, собирающий материал у выживших узников ГУЛага ("Архипелаг ГУЛаг"), романист, связывающий в один общий узел судьбы заключенных, дипломатов, офицеров МГБ (роман "В круге первом"). Можно допустить, что русские люди следующего столетия будут знать историю по эпосу Солженицына, а не по учебникам. Его творчество дает материал для профессионального познания не только филологу, но и историку, культурологу, социологу... В его эпосе содержится достоверное свидетельство о русской судьбе ХХ века, равного которому по масштабности, наверное, еще не знала русская мысль.
Для воплощения этих задач, сравнимых, скорее, с задачами писателя древнего, а не современного, Солженицын должен был выработать особый тип художественности. Одной из его черт является синкретизм.
Синкретизм как черта художественного мира писателя. Солженицыну как бы "тесно" в литературе. Так было бы, на¬верное, тесно в пределах художественной условности, знай он их, летописцу Нестору, автору "Повести временных лет".
Древнерусский книжник, составляя летопись, житие, слово, вовсе не ставил перед собой художественных задач в современном их понимании. Все средства художественной выразительности, бывшие в его распоряжении, не мыслились им как самоценные, что станет характерным для литературы последних двух столетий (даже автор "Слова о полку Игореве" не был здесь исключением). Все внимание было направлено на задачи общественные, политические или же религиозно-мировоззренческие. Древняя культура не знала разделения общественной мысли на различные сферы - философию, историю, политику, идеологию, экономику, поэзию, изящную словесность. Поэтому древний автор, в зависимости от поставленных целей, совмещал в себе то, что мы сегодня назвали бы взглядом художника и ученого, политолога и историка, теософа и поэта. Литература как бы включала в себя те сферы общественного сознания, которые обособились друг от друга в новое время, поэтому древняя рукопись становится теперь объектом изучения ученых самых разных специальностей. Такая нерасчленность культуры на разные сферы и обращенность древней литературы ко всем областям общественного и личного бытия называется синкретизмом.
Но ведь и творчество Солженицына синкретично. Синкретизм как творческая доминанта определяет специфику художественности его произведений. В них перемешиваются социология, политика, психология, история, философия, что с трудом вписывается в выработанные художественной литературой нового времени приемы отображения действительности и жанровые формы.
Это ведет к трансформации жанровой природы его произведений. Жанр "Архипелага ГУЛАГ" определяется автором как "Опыт художественного исследования", включающий в себя репортажи, свидетельства, очерки отдельных судеб, становящиеся предметом авторских рефлексий, вырастающих в научное исследование. Даже с классическими жанрами возникают недоразумения: роман (нелюбимое жанровое определение писателя) или повесть не выдерживали чрезмерной смысловой нагрузки, поэтому после "В круге первом" и "Ракового корпуса" Солженицын создает новую крупную жанровую форму, с явным преобладанием документального материала - "Узлы" эпопеи "Красное Колесо". При этом включение в повествовательную структуру авторской публицистики, прямое выражение авторской позиции по политическим и историософским проблемам, столь нехарактерное для реалистической русской прозы последних двух столетий, соседствует с традиционными для романиста формами психологического анализа, объектами которого выступают реальные политические деятели, определявшие судьбы России, так и вполне заурядные граждане.
Новые художественные формы были необходимы Солженицыну для выполнения своей самой важной жизненной задачи - рассказать о русской истории первой половины ХХ века. Для этого была нужна новая эстетика - традиционная художественность не могла вынести такой непомерной содержательной нагрузки.
В первую очередь, это приводит к трансформации традиционных жанровых форм. "Красное колесо" уже не роман, а повествование в отмеренных сроках - такое жанровое определение дает он своему произведению. "Архипелаг ГУЛАГ" тоже нельзя назвать романом - это, скорее, совершенно особый жанр художественной документалистики, основным источником которой является память Автора и людей, прошедших ГУЛАГ и пожелавших вспомнить о нем и рассказать автору о своих воспоминаниях. В определенном смысле, это произведение во многом основано на новом фольклоре нашего столетия, аккумулировавшем страшную память о палачах и жертвах.
Жанр "Архипелага ГУЛаг" Солженицын определяет как "Опыт художественного исследования". Говоря о том, что путь рационального, научно-исторического исследования такого явления советской действительности, как Архипелаг ГУЛАГ, ему был попросту недоступен, Солженицын размышляет о преимуществах художественного исследования над исследованием научным: "Художественное исследование, как и вообще художественный метод познания действительности, дает возможности, которых не может дать наука. "Известно, что интуиция обеспечивает так называемый "тоннельный эффект", другими словами, интуиция проникает в действительность как туннель в гору. В литературе так всегда было. Когда я работал над "Архипелагом ГУЛАГом", именно этот принцип послужил мне основанием для возведения здания там, где не смогла бы этого сделать наука. Я собрал существующие документы. Обследовал свидетельства двухсот двадцати семи человек. К этому нужно прибавить мой собственный опыт в концентрационных лагерях и опыт моих товарищей и друзей, с которыми я был в заключении. Там, где науке недостает статистических данных, таблиц и документов, художественный метод позволяет сделать обобщение на основе частных случаев. С этой точки зрения художественное исследование не только не подменяет собой научного, но и превосходит его по своим возможностям".