Иная тональность возникает в образе города, вступающего в полосу предреволюционного безвременья. Здесь остаются еще субъективно дорогие героине приметы прежнего быта – и "нежное золото крестов церковных", и "дымок, дворники и булочники", – однако уже с предельной остротой заявляет о себе непримиримое столкновение личностного и исторического. Попытка рассказчицы внутренне опереться на ассоциативный эмоциональный фон деталей московского пространства (скамейка, "где когда-то целовались") оборачивается отчетливым осознанием начинающегося торжества духа революционной энтропии, "царства" толпы, "лужащей семечки по бульварам". Восприятие того, как "сумбурно, весело в Москве", приводит Наталью к прозрению необратимых сдвигов в национальном бытии и сознании: "Все колеблется, Русь тронулась…".
Трагедийным следствием подобных эпохальных изменений становится в завершающих главах романа полное омертвение старой Москвы, разбираемой теперь на дрова, Москвы, где за бывшими когда-то монастырскими стенами узники концлагерей "расплачивались за былую жизнь, по временам сходя в печальные, напитанные кровью подземелия Лубянки…". В определенном смысле город, как и сама рассказчица, несет на себе крест расплаты за прежнее беззаботное существование. За гротескным образом теряющего индивидуальность пространства, "полного злобы и безумья", Москвы "кожаных курток" и "пиджаков сытых чиновников" – на далеком фоне, из глубин страждущего духа автора и героини проступает образ Москвы прежней, с ее поруганной, но не уничтожимой до конца душой, "единым в мире обликом нашего Кремля": "Ведь моя Москва, родина и любовь – блестящая ль, разрушенная. Безразлично". В кульминационные мгновения своей послереволюционной жизни, включая арест, скорбное стояние на могиле сына, героиня вглядывается в обломки прежнего жизненного пространства, узнает родные трубы отцовского завода, знакомые улицы: "Те улицы, по каким носилась в молодости… Вдалеке трубы завода, где когда-то я жила, цвела и хохотала…". Эта духовно-нравственная "археология" в значительной мере восстанавливает нарушенный историческими катаклизмами уникальный "золотой узор" личностного бытия, переводит финальный образ "уплывшей нашей Москвы" в масштаб вечности.
Менее детально прорисован, но не менее содержателен в романе образ сельской Руси, возникающий при изображении галкинских картин семейной жизни. Это образ, выдержанный изначально в возвышенно-лирических тонах, что сближает его с обрисовкой старой Москвы: здесь "солнце золотисто исструялось из-за легких облаков", мерно, в ладу с крестьянами протекала жизнь отца Натальи. Однако испытания войнами и революцией заставляют рассказчицу пережить постепенную утрату дома – в его не только бытовом, но и духовном смысле. Разрушение патриархального галкинского уклада самими же крестьянами, одержимыми жаждой бунта и ожидающими, подобно ворвавшемуся в дом Леньке, "сопротивления, войны и подвигов", рисуется в исторической перспективе, подвигает рассказчицу соотнести свою тревогу за участь "уютного дома в Галкине великорусском" с предощущением того "рока" истории, которому оказалась подвластна вся Россия. А потому единичная сельская пейзажная зарисовка перерастает здесь в объемную картину, где соединились лирическая непосредственность и эпический размах, обогащенный фольклорными мотивами: "Как темно в деревне хмурой ночью августовской, как тяжко ветер распевает в старых липах и березах. Родина! Тьма и поля, и поезда на запад, к тому краю роковому, где гудит земля в беде…".
Взаимопроникновение индивидуального и вселенского происходит и в сквозном в романе изображении таинственных стихий природного мироздания.
Через все произведение проходит символически значимое упоминание о природных спутниках и покровителях Натальи – ветре и "яблонке цветущей", – являющих сердцевину внутреннего мира героини, его красоту, игру молодых сил и в то же время то порывистое, стихийное начало, которое ассоциируется с бушующими "ветрами" истории. Уже с начальных пейзажных описаний задается их космическая, "звездная" перспектива. Радостному, гармоничному миропереживанию Натальи созвучны в первой части образы "юных звезд" и "позлащенных узоров облаков", причем образ "узора" пройдет затем через многие пейзажные зарисовки, воплощая таинственные хитросплетения частных и исторических судеб. Так, драма внутренних терзаний героини об оставленной семье находит символичное "соответствие" в образе "неба черного с узором золота".
Рассказ Натальи о кульминационных моментах своей судьбы нередко сопровождается изображением звезд, которые каждый раз в новом ракурсе высвечивают сущность ее душевных переживаний. В пору безоглядного увлечения героини богемной московской жизнью образы "больших звезд, раскаленных морозом" становятся косвенным выражением скрытой тоски души по небесной чистоте. В тягостных раздумьях Натальи о "сложностях и безднах" своей и народной судьбы в пору надвигающейся революции "дивные светила в небесах" становятся врачующим душу напоминанием о неизменных и не зависящих от людского произвола простоте и величии горнего мира. Близкий духовный смысл обретает ее общение со звездным небом во время тюремного заключения: "Узор их золота над нашей бездной так пронзителен…".
Пейзажные образы приобретают в романе и грозный апокалипсический смысл, ассоциируясь с иррациональной пучиной водоворота истории. Уже в первой части сквозь изображение мирной галкинской жизни прорывается предвестие трагедии. Образ зарева от первых поджогов усадеб ассоциируется с известными размышлениями Блока о "далеком багровом зареве событий, которых мы все страстно ждем, которых боимся, на которые надеемся" ("О театре, 19083) и приобретает эпохально-исторический смысл ("вдалеке шла драма"), а "красноватые отблески" этого зарева, упавшие на лицо спящего сына, становятся зловещим пророчеством о его судьбе: "На Андрюшу пали пурпурные отблески, и то, что его личика касались отголоски злобы, мщения, было мне неприятно…". Величественное дыхание истории, которая воспринимается уже внутренне зрелой Натальей как высокая трагедия, ощутимо в кладбищенском пейзаже, созерцаемом ею вскоре после начала Первой мировой. История сопрягается здесь с вечностью, образы тьмы и бездны предвещают грядущий Апокалипсис: "Ощутила… всех на краю бездонной бездны в черноте ночей и мраке бурь…". Трагедийный вселенский смысл из проникновения в "письмена" звездного неба извлечет героиня и позднее, уже в самом преддверии революционного взрыва, когда образ земли будет вбирать в себя масштаб не только национальной, но и планетарной братоубийственной катастрофы: "Да, звезды говорят о беспредельном, в пустыне смерть расхаживает, и кто гибнет в этот миг, чьей кровью орошается земля моя?".
Итак, соотношение личностного и исторического, вселенского в пору грандиозных общественных потрясений раскрыто в романе Б.Зайцева "Золотой узор" на различных художественных уровнях – от изображения жизненного пути главной героини до системы персонажей и пейзажных образов – и имеет духовно-аксиологический смысл. Воля к сохранению индивидуальности, к нравственному устоянию перед глобальными вызовами истории становится главным критерием авторской оценки героев и событий.