Русская литература восcтановительного периода
Восстановительный период пролетарской революции, расцвет советской государственности вызвали, начиная с 1922—1923, бурный рост советской литературы. Этот рост совершился в крайне сложных социально-политических условиях, когда экономика и культура молодой советской страны не только противостояли мировому капиталистическому окружению, но и боролись с оживившимися буржуазными элементами внутри страны. Сложность социальной обстановки эпохи нэпа вызвала необычайную пестроту литературных направлений, многообразие художественных исканий. С одной стороны, частично активизируются буржузные тенденции в литературе, в основном опирающиеся на возрождавшуюся в условиях нэпа новую буржуазию. С другой — формируются новые кадры пролетарских писателей, тесно связанные с коммунистической партией. Наконец возникает и чрезвычайно широко развертывается творческая деятельность молодой беспартийной советской интеллигенции, в большинстве своем происходящей из непролетарских слоев трудящихся. Эта наиболее многочисленная в первые годы нэпа группа писателей получает прозвание «попутнической». Воспитанные революцией и стремившиеся к сотрудничеству с пролетариатом писатели этой группы в то же время отразили в своем творчестве политические колебания и сомнения, свойственные мелкобуржуазной интеллигенции того времени.
Как борьба антисоветскими буржуазными течениями, так и задача преодоления пережитков мелкобуржуазно-индивидуалистической идеологии могли быть успешно разрешены только при неуклонном коммунистическом руководстве литературной жизнью, которое и осуществлялось руководящими органами партии. Борьба партии против всяческих отклонений от ленинских позиций позволила разгромить ликвидаторские контрреволюционные троцкистские теории в области культурного и литературного строительства.
Отрицание Троцким самой возможности создания пролетарской культуры, вытекавшее из его контрреволюционнов теории о невозможности построения социализма в одной стране, было призывом к капитуляции пролетариата перед буржуазией в области искусства и культурного творчества вообще. Следуя за линией партии, с критикой Троцкого выступил журнал «На посту» (1923—1925), руководящий критический орган пролетарского литературного движения, впоследствии сорганизовавшегося в РАПП. Борясь за большевистскую направленность и реалистическую полноту отражения революционной действительности, напостовцы, однако, не поняв сущности современного литературного движения, совершили ряд крупнейших литературно-политических ошибок. Некритически превознося творчество начинающих пролетарских писателей, они огульно отрицали ценность «попутнической» литературы как «в основе своей направленной против пролетарской революции», задачи идейного руководства подменяли грубым администрированием и т. п.
Именно в этой обстановке литературно-теоретической борьбы 1/VII 1925 была опубликована резолюция ЦК ВКП(б), являющаяся основным документом для понимания литературного процесса рассматриваемого периода. Со всей категоричностью ударив по капитулянтским теориям Троцкого, резолюция в то же время предостерегала от опасности «комчванства», указывая, что молодая пролетарская литература должна еще при поддержке партии заработать историческое право на гегемонию. В резолюции четко сформулирована политика партии по отношению к «попутнической» писательской интеллигенции: «борясь с формирующейся идеологией новой буржуазии среди части попутчиков „сменовеховского“ толка, партия должна терпимо относиться к промежуточным идеологическим формам, терпеливо помогая эти неизбежно многочисленные формы изживать в процессе все более тесного товарищеского сотрудничества с культурными силами коммунизма». Именно эта тактика бережного и внимательного отношения к попутчикам должна создать необходимые условия для «возможно более быстрого их перехода на сторону коммунистической идеологии». Этот прогноз ЦК дальнейших путей развития советской литературы блестяще подтвердился впоследствии.
Перейдем к конкретному рассмотрению литературного процесса восстановительного периода. Возрождение буржуазных влияний, тормозивших в эти годы развитие основных сил советской литературы, шло в различных направлениях. Чрезвычайно оживилась часть буржуазной литературы, прославлявшая патриархально-религиозный уклад, суеверия и примитивную косность старой деревни. Таковы кулацкие произведения Н. Клюева («Четвертый Рим», 1922, «Деревня», «Плач о Сергее Есенине»), романы С. Клычкова («Чертухинский балакирь», 1926, «Сахарный немец», 1925). В творчестве Есенина все углубляющийся процесс деклассации приводит к темам «Москвы кабацкой», глубоко упадочным, пронизанным антиобщественными, люмпенскими настроениями. В последние годы своей жизни Есенин ищет выхода из тупика, пытаясь принять и осмыслить большевистскую революцию («Русь советская», 1924), но процесс богемного разложения зашел слишком далеко, и мотивы полной душевной опустошенности, предельного цинизма и смерти берут верх («Черный человек», 1926). Эти настроения оказались крайне популярными в той среде, где наиболее живучими были пережитки рабской азиатской России, где процветала неудовлетворенность и растерянность перед противоречиями переходной эпохи. Талантливые эмоциональностью стихи Есенина с их блоковскокй напевностью находили в эту пору своих почитателей и литературных подражателей.
Буржуазные тенденции получили свое выражение и в резкой антисоветской сатире. Сатирическое обыгрывание отдельных бытовых курьезов, анекдотических мелочей и подробностей современной советской действительности служит целям осмеяния советского строя в целом, подтверждения излюбленной сказки буржуазии о «фантастическом утопизме» большевиков. Таковы рассказы М. Булгакова («Дьяволиада», «Роковые яйца»), Замятина («Нос»).
Характерным отражением реакционного буржуазно-идеалистического мировоззрения в литературе явился формализм. Стремления формалистов к деидеологизации искусства, утверждения, что смысл и ценность художественного произведения исчерпываются его формально-конструктивными элементами, были прямо направлены против основной идейно организующей функции революционной литературы. Прочнее всего формализм укрепился в критике и литературоведении, создав целую школу (Эйхенбаум , Шкловский, Тынянов, Жирмунский , В. Виноградов), ожесточенно боровшуюся с марксистско-ленинским искусствознанием. Но и в художественной литературе формализм имел своих адептов (Шкловский — «Zoo», ранний Каверин — «Мастера и подмастерья», позднее Заболоцкий и пр.). Чаще однако формализм в литературе проявлялся не как принципиально-законченная и последовательная система, а в качестве более или менее явно выраженных формалистических тенденций, временами окрашивающих творчество самых различных писателей — от Б. Пильняка до С. Кирсанова, — не умеющих подняться до понимания задач подлинно идейного народного социалистического искусства.
Наконец возрождение буржуазных влияний в советской литературе шло в эту пору и с другой стороны — из рядов сменовеховства, стремившегося истолковать восстановительный период большевисткой революции как программу и практику ее капиталистического перерождения. На этой почве начинается раскол в белой эмиграции, раздаются голоса в пользу признания Советской России, якобы уже не большевистской, а в перспективе — капиталистической. Рупором сменовеховских идей у нас явились издававшиеся И. Лежневым в 1922—1926 журналы «Россия» и «Новая Россия». Отчетливо сменовеховская концепция легла в основу романа Булгакова «Белая гвардия», посвященного изображению трагического краха борьбы белогвардейцев за «единую и неделимую» Россию, спасенную и восстановленную большевиками. Отзвуки этих буржуазно-националистических воззрений чувствуются и в творчестве порвавшего с эмиграцией в 1922 Ал. Толстого .
В сменовеховстве лежит корень признания Ал. Толстым гражданской войны и революции как физического и морального оздоровления России, выраженное в первой части трилогии «Хождение по мукам», романе «Сестры» (1920—1921). Сменовеховским было и самое яркое призведение Ал. Толстого этой поры «Голубые города» (1925). Неверие в реальность коммунистических мечтаний, подчеркивание мещанского засилья нэповской стихии — главное в творчестве Ал. Толстого этой поры. Лучшие его произведения посвящены реалистически яркому художественному и политическому разоблачению продажной и опустившейся белой эмиграции и послевоенной буржуазной Европы («Убийство Антуана Риво», «Черная пятница», особенно роман «Ибикус», 1924).
Во многом аналогичны идейные позиции И. Эренбурга этого периода. Блестящее знание закулисных сторон европейской жизни, убийственное разоблачение лжи и цинизма капиталистической государственности, морали и религии характерно для острого и иронического романа-памфлета «Хулио Хуренито» (1922), «Трест Д. Е.» (1920) и др. произведениях. Однако скептицизм Эренбурга был тогда направлен не только против послевоенной люмпенской и мещанской Европы, но и против большевистской убежденности веры в торжество революции. Не поняв в тот период социалистического содержания Октябрьской революции, и Ал. Толстой в «Голубых городах» и И. Эренбург в «Жизни и гибели Николая Курбова» создали образ коммуниста — аскета и мечтателя, неизбежно гибнущего в мещанской мути нэпа.
Центральной темой советской литературы начала нэпа становится тема революционной борьбы масс и прежде всего тема гражданской войны, широко использованная в творчестве самых различных групп советской писательской интеллигенции. «Голый год» (1922) Б. Пильняка, «Партизаны» (1921) и «Бронепоезд № 14—69» (1922) Вс. Иванова , «Перегной» (1923) Сейфуллиной , «Города и годы» (1924) Федина , «Конармия» (1936) И. Бабеля, «Падение Даира» (1923) Малышкина, «Страна родная» (1923) А. Веселого , «Ветер» (1824) Лавренева — все это произведения расцветающей советской прозы, созданной первым поколением советской интеллигенции, прошедшей войну и революцию, посвящены гражданской войне. Но эта тема в их творчестве не столько реалистически раскрывается в своем объективном значении, сколько служит стремлению революционно настроенной молодой советской интеллигенции выразить себя, найти свое место в пролетарской революции. «„Я“ и объективный мир», «что делать мне, носителю знании, культуры и гуманистической морали среди вздыбленной, взъерошенной, залитой кровью, голодной и блокированной революционной России» — именно так звучала тема гражданской войны и в образе Андрея Старцева у Федина, и в образе мечтательного интеллигента-романтика, явно или незримо присутствующего в бабелевских рассказах о пестрых героях Конармии и в лирическом авторском голосе ранних Пильняка и Вс. Иванова.