Мандельштам писал:
"И еще над нами волен
Лермонтов – мучитель наш"...
Но мне-то все хочется сказать: да какой уж там Лермонтов, это он-то – мучитель? Воистину мучитель наш именно Чехов. Мучитель и искуситель, – да-да, он, этот, говоря словами Ю. Левитанского:
"Вежливый доктор в старинном пенсне и с бородкой,
вежливый доктор с улыбкой застенчиво-кроткой" – что он с нами сделал?
Вот и Набоков в одной из своих лекций говорит, что тот, кто думает: в русской жизни больше Достоевского, чем Чехова, совсем не понимает России, - в ней сплошной Чехов.
Значит, все здесь – сплошная "чеховщина", бессмыслица, бред. Великий писатель все поименовал на свой лад, подобно первому Адаму, и мы пользуемся – вольно или невольно – его именами, продолжаем жить в его реальности.
"Мы пишем жизнь, как она есть, а дальше ни тпру, ни ну... У нас нет ни ближайших, ни отдаленных целей, и в нашей душе хоть шаром покати. Политики у нас нет, в революцию мы не верим, Бога нет, привидений не боимся, а я лично даже смерти и слепоты не боюсь". (Чехов – Суворину).
Но с чеховщиной жить невозможно: воззови к небу, и оно не услышит тебя, обратись к ближнему – и увидишь свиное рыло. "Вся Россия – наш сад!" – эти кривенькие деревца, пущенные под топор. Все вокруг жиденькое, гниленькое, отравленное, сорванное со своих корней, "яко прах, егоже возметает ветр от лица земли" (вспомним – "Я свободен, как ветер").
Единственное, что остается, начитавшись его, – это, действительно, перевернуть жизнь. Ее-то русская интеллигенция и перевернула. Тогда еще – в 17-ом году. Но готова и вновь и вновь и вертеть ее, и переворачивать - в безответственном легкомыслии, словоблудии и ражу: "Дуплет в угол! Круазе в середину!" Но чеховские наваждения – остаются при ней и со всеми нами.
...Чур меня, чур!