Такова была — в основных своих чертах — первая группа антинигилистических романов, питавшаяся настроениями умеренно-либерального дворянства 60-х гг. Вторая их группа связана с реакционной идеологией того русского мещанства, которое в обстановке угрозу народной революции полностью сомкнулось с дворянской правой и поддерживало правительство в решительных политических схватках. Сюда должны быть отнесены: романы Лескова «Некуда» (1864) и «На ножах» (1871), повесть В. Авенариуса «Бродячие силы» (1867), романы Всев. Крестовского «Панургово стадо» (1869) и «Две силы» (1872), образовавшие вместе дилогию под заглавием «Кровавый пуф», критиковавшие нигилизм романы Достоевского («Записки из подполья», «Преступление и наказание», «Бесы»), рассказы Дьякова-Незлобина «В народ», «Кружок», «Weltschmerzer» и т. д., объединенные им в сб. «Кружковщина» (1881), наконец многочисленные романы В. Мещерского (напр. «Тайны современного Петербурга», 1876—1877). Мы не найдем в этих произведениях того дворянского колорита, который так настойчиво звучит в «Обрыве» (идеализированные картины Малиновки), романах Клюшникова, Писемского и Тургенева: представителям реакционно-мещанских групп нет дела до дворянства, борьбу против революции они считают необходимым развертывать под «народными» лозунгами. Местом действия здесь является не усадьба, а город, агентами автора — не либеральные дворяне, а патриотически мыслящие разночинцы (студент Хвалынцев в романах Крестовского, доктор Розанов в «Некуда» Лескова и др.). В полном соответствии с невзыскательными вкусами своей аудитории беллетристы этой группы наполняли действие своих романов кровавыми, бьющими на эффект происшествиями — заговорами, таинственным разбрасыванием прокламаций, грабежами, поджогами, убийствами, зверствами польских повстанцев и т. д. (подобными эффектами особенно часто пользовался в своих типично бульварных рассказах Дьяков). На этой типично авантюрной канве расшивалась драматическая история «мятущейся девушки», ушедшей из буржуазной среды к революционерам, обманувшейся в своих лучших ожиданиях (Лиза Бахарева в «Некуда», Лариса в «На ножах»). В отличие от либерально-дворянских романистов, стремившихся поднять критику идеи нигилизма на принципиальную высоту, большинство беллетристов этого лагеря было настроено к этим идеям с исключительной враждебностью и озлобленностью. Отражая воззрения культурно отсталой массы провинциального мещанства, они трактовали напр. эмансипацию женщины и право последней на свободный выбор как разврат, а распространенный в 60—70-х гг. фиктивный брак неизменно рассматривали как «свадьбу под ракитовым кустом» (в этом плане особенно характерны повести Авенариуса, наполненные откровенно порнографическими подробностями и подвергшиеся за свою «клубничность» жесточайшей пародии Салтыкова). Огромное большинство этих произведений чрезвычайно невысоко по своему художественному уровню; исключение составляет только один Достоевский, сумевший придать своей критике исключительную художественную остроту.
Возвратясь после каторги и ссылки к литературной деятельности, Достоевский не сразу разрывает с прежним своим творчеством: в его повестях «Дядюшкин сон» и «Село Степанчиково» еще слышатся отзвуки «натуральной школы», а в романе «Униженные и оскорбленные» (1861) еще очевиден тот мещанский гуманизм к забитым людям города, который в эту эпоху был безусловно прогрессивным явлением (так его оценил, как известно, и Добролюбов). Однако уже в «Записках из мертвого дома» Достоевский начинает ту идеализацию смирения и тот курс на сближение с народом оторвавшейся от почвы интеллигенции, который делает его (вместе с А. Григорьевым, Н. Страховым и др.) одним из вождей мелкобуржуазного славянофильства. В политической борьбе 1861—1863 Достоевский борется уже по ту сторону баррикад: как ни оживлены его споры с ограниченно дворянским «Русским вестником», центральное место в его журнальной и беллетристической деятельности этих лет занимает полемика с революционно-демократической критикой Добролюбова (критические статьи во «Времени» и «Эпохе»), сатира на утопический социализм Фурье и его русских последователей («Записки из подполья») и озолобленный пасквиль на личность Чернышевского («Крокодил», 1865). Дальнейший литературный путь Достоевского — это путь реакционного демократа. Внимание к миру разночинцев, к городской бедноте, острая неприязнь к барству особенно остро выражены в романе Достоевского «Преступление и наказание» (1866), с его осуждением оторванного от народной почвы интеллигентского «нигилизма». Тема эта, начатая еще «Записками» из подполья», затем прошла через все его творчество: в «Преступлении и наказании» критика этого нигилизма дана преимущественно в этическом плане, в «Братьях Карамазовых» ей придан религиозный характер, в «Бесах» (1872)) она развернута в памфлет, по своей злобе, страстности и широте диапазона не имеющий себе аналогий в антинигилистическом романе 60—70-х гг. (осмеяние западников 40-х гг. в лице Степана Трофимовича и Кармазинова, революционеров 60-х гг. в лице Петра Верховенского и членов его пятерки, разлагающегося и ушедшего в нигилизм дворянства — в лице Ставрогина, либеральничающей власти — в лице супругов Лембке — имело в фабульном отношении аналогии в этой беллетристике, выделяясь над нею небывалой остротой своих атак). Если прибавить к этому многочисленные памфлетно-реакционные зарисовки других романов (нигилист Лебезятников в «Преступлении и наказании», шантажист Бурдовский в «Идиоте», семинарист Ракитин в «Карамазовых»), органическая связь Достоевского с этой литературной линией станет бесспорной. Именно в таком политическом плане Достоевский воспринимался и современной ему критикой (М. Катков и Авсеенко, а с другой стороны — Михайловский и Ткачев). Лишь в исторической перспективе прояснилась вся художественная значительность психологического реализма Достоевского. Влияние автора «Преступления и наказания» на позднейшую Р. л. было огромным (Гаршин, Альбов, Короленко, весь символизм, Андреев, Арцыбашев, в послеоктябрьские годы — Эренбург и Леонов).
Вместе с Достоевским долгое время шел и развивался Лесков . Их роднит общая борьба с нигилизмом, общая неприязнь к дворянству, общее сочувствие к мещанской среде (столь заметное у Лескова, напр. в его «Некуда»), идеализация низшего духовенства (образы Тихона Задонского и Зосимы у Достоевского, отца Евангела и Туберозова у Лескова). Но в отличие от авантюрного психологизма Достоевского Лесков пошел по той дороге культивирования бытового анекдота, которую проложил его ближайший предшественник Даль. Отойдя к началу 70-х гг. от участия в политической борьбе против нигилизма, Лесков сосредоточил свое внимание на критике обрядностей («Мелочи архиерейской жизни», 1878, известными своими сторонами приближают Лескова к Л. Толстому). Господствующими жанрами его прозы стали стилизации религиозных легенд, бытовая повесть (напр. «Леди Макбет Мценского уезда»), разработка исторических анекдотов («Левша»), в которых он достиг высокого совершенства (и сюжеты Лескова и его «сказовый» орнаментальный язык сильно повлияли в дальнейшем на Ремизова, Замятина и Серапионовых братьев).
Третьим и последним потоком антинигилистической беллетристики следует считать феодально-дворянскую литературу 80-х гг., представленную повестью Б. Маркевича («Марина из Алого рога», 1873), трилогией его романов («Четверть века назад», 1878; «Перелом», 1880; и «Бездна», 1883; последний роман остался незаконченным), дающую обнаженную по своим политическим тенденциям критику русской действительности 60—70-х гг. с позиций того крупноземлевладельческого «феодального» дворянства, которое сохранило в своих руках полноту экономической власти, и в годы воцарения Александра III взяло «реванш» за реформы 60-х гг. (институт земских начальников, учреждение дворянского банка, положение об усиленной охране и т. п.). Маркевичу вторили здесь К. Орловский (Головин — см. напр. его роман «Вне колеи», 1882), В. Авсеенко («Млечный путь», 1875; «Злой дух», 1881 и др.), гр. П. Валуев («Лорин», 1882), Ольга (псевдоним С. Энгельгардт, автора многочисленных консервативных повестей в «Русском вестнике» 1860—1880-х гг. и мн. др. Главными и отличительными особенностями этих произведений являются: самая резкая критика всех видов нигилизма и либерализма, доходящая до того, что государственная власть эпохи реформ от исправников и товарищей прокуроров («Вне колеи», «Бездна» до статс-секретарей («Перелом») изображается как пособница нигилизма, преступно потворствующая «крамоле» (последняя дается в разрезе бульварных романов), единодушная ставка на «последних могикан славного дворянского прошлого» — крупных и независимых земледельцев — как на единственных возможных спасителей государственной колесницы, несущейся к «бездне» (фигура «феола» Троекурова у Маркевича), предельная идеализация усадьбы — ее пейзажных красот и идиллистически-патриархальных связей между «господами» и не за страх, а за совесть преданными им, патриотически настроенными крестьянами (чаще впрочем эти беллетристы предпочитали изображать дворню) и т. д. Именно к этой группе относится саркастическая характеристика, данная Лениным в статье «Еще один поход на демократию» по поводу клеветнических выступлений сотрудника «Русской мысли»: «Больше всего места занимают у г. Шепетева очерки эмигрантского быта. Чтобы найти аналогию этим очеркам, следовало бы откопать «Русский вестник» времен Каткова и взять оттуда романы с описанием благородных предводителей дворянства, благодушных мужичков, недовольных извергов, негодяев и чудовищ-революционеров» (т. XVI, стр. 135).