Как пишет Борис Иванов, самиздат к началу 1980-х фактически стал "ноpмативной фоpмой существования новой pусской культуpы. Выpосло поколение автоpов (в их числе и Тимур Кибиров. - Т. Г.), котоpые никогда не пеpеступали поpога казенных союзов писателей, художников, никогда не пpедлагали своих pукописей госудаpственным, паpтийным издательствам. За пpеделами официальной культуpы уже к концу 1960-х сфоpмиpовалась твоpческая сpеда с внутpенними пеpекличками, своими геpоями и анекдотами и даже своим бытом" [3], которая не имела и не хотела иметь ничего общего с советской реальностью. Дистанция между поэтом и официальным миром, поэтом и широким читателем была реальным фактом существования. Она стала именно тем внелитературным рядом, который был необходим для появления жанра послания.
По мысли В. С. Баевского, в основе появления послания как жанра лежит формальный факт расстояния между автором и адресатом (Гораций в деревне - Август в Риме). Понятие расстояния как стимула для создания послания в практике Кибирова получает разные осмысления. Оно зависит от конкретной культурной ситуации. Тимур Кибиров, создававший свои послания в атмосфере андеграунда 1980-х, вероятно, ощущал непреодолимую дистанцию, отделявшую его от широкого читателя-современника. В ситуации 90-х годов понятие расстояния приобретает иной смысл. Поэт остро чувствует, что от него уходит, казалось бы, только что обретённый вместе со свободой слова читатель-современник. Широкий читатель становится фигурой проблематичной, удаленной, неочевидной... "Увы! Читатель развращенный/ листает "Инфо-СПИД" и боле не следит/ за тем, кто, наконец, в сраженьи победит/ свободы ль друг Сарнов иль Кожинов державный..." [4. С.102], пишет по этому поводу Кибиров в послании Игорю Померанцеву. Видимо, в этом новом смысле в Крымском клубе Игоря Сида на одном из литературных вечеров в ноябре 1997 года он сетует на "потерю читателя" [5]. И в надежде на отклик последнего в 1998-м выпускает известный сборник.
Мотив переписки Цветаевой и Пастернака "встреча - невстреча" стал во многом ключевым для неофициального художника позднесоветской эпохи. Поэт Ольга Седакова вспоминает: "Да, во второй (то есть неофициальной. - Т.Г.) культуре мы приобрели отстранённый взгляд на происходящее, взгляд откуда-то с Луны на "музей мракобесия", как мы называли нашу официальную культуру. Платой за эту отстранённость стала разлука с современным широким читателем, до которого самиздат не доходил. Эта невстреча не компенсируется запоздалыми публикациями. В Гераклитову реку второй раз не войдёшь"[1. С.192].
Между тем, дружеское послание предполагает широкого читателя. Ещё в практике карамзинского салона, прямым наследником коего был Арзамас, было принято писать интимное дружеское послание с учётом того, что потом оно будет показано или прочитано публично. Оно даже строится так, что тормошит любого - далёкого и близкого, требует непосредственного ответа, признания своих идейно-эсте-тических положений. Может быть, "заложник демократической общительности и потребности в общении" [2.С.210], Тимур Кибиров, используя традиционные стратегии дружеского послания, пытался найти новый, основанный на искренности и взаимном доверии способ взаимопонимания с широким читателем. Однако нередко его посещают сомнения в том, насколько реален этот читатель вообще.
Гораздо более очевидным адресатом казался поэтому для Тимура Кибирова тот "катулловский" кружок единомышленников, который собирался на кухне Михаила Айзенберга с 1972 по 1986 гг. В него входили литераторы Евгений Сабуров, Виктор Коваль, Дмитрий Пригов, Лев Рубинштейн, Сергей Гандлевский, Семён Файбисович. По воспоминаниям последнего, "эти многолетние посиделки... стали чем-то вроде садового товарищества.... В кухонной тесноте, болтовне и выпивании (часто - сильном), чтении стихов, хоровом пении советского ретро... осуществлялась круговая оборона наших садиков от "объективной реальности", не только от "системы, но и от расхожих паллиативов: борьбы с ней, заигрывания с ней или выезда из неё..." [1. С.197].
Замкнутое пространство коммунальной кухни очень часто было тем единственным местом, тем крохотным твёрдым пятачком, где можно было укрыться от "хлябей дурацких... канализации гордой, мятежной, прорвавшей препоны и колобродящей 70 лет на великом просторе..." [4. С. 92]. Зачастую только здесь, в лице своих друзей, "в сфере узко-личных интересов" поэт обретал единственно реальных читателей, а художник - ценителей мастерства. Круг сидящих за одним столом единомышленников давал ощущение обратной связи тем, кого не поняла бы и не приняла бы широкая публика и официальная культура, создавал атмосферу свободы творчества, взаимного доверия и искренности.
Дух старого сентименталистского салона был не чужд андеграунду конца 1970-х - начала 1980-х гг. Вторая литературная действительность существовала тогда как множество небольших дpужеских кpужков, литературных объединений, салонов, мало или почти ничего не знавших дpуг о дpуге. Вот одно из описаний, принадлежащее Александру Барашу:
На Пушкинской один салон открылся -
там, где атланты еле держат крышу
сооружения эпохи ренессанс.
Там собиралися чердачные поэты
читать свои подпольные поэмы,
и громко ржал по вечерам Пегас
[1. С.179].
На вопрос "А вообще зачем вы пишете?" многие из тех, кто собирался на коммунальных кухнях, ответили бы так же, как Семён Файбисович: "Для себя и для своих друзей" [11. С.168]. Ради их удовольствия, ради их веселья, ради общего для всей компании приятного времяпрепровождения. По утверждению Тимура Кибирова, тексты сборника были написаны и для того, чтобы быть прочитанными среди дружеского застолья сидящему рядом адресату и всем участникам пира.
Подчёркнутое соединение поэзии с праздностью, досугом, удовольствием общения было не только протестом против требований серьёзности и верности официальной идеологии в творчестве, но и одним из способов добиться и сохранить тот высокий поэтический профессионализм, которого требовала отнюдь не советская, а мировая и русская классическая литературная традиция. Тот же Семён Файбисович описывает время создания кибировских посланий как время, когда неактуальными оказались все "традиционные представления о профессионализме и, вообще, качестве" [11. С.187].
Мысль Файбисовича поясняет Тимур Кибиров: "Я очень много читал стихов графоманов - они... по сути своей ничуть не отличались от хороших стихов советских поэтов" [7. С. 13]. А вот "пустячки" и "безделки" [12. С.137], читаемые на кухне Айзенберга, где слушателями были такие же пристрастные и, конечно, не советские поэты, требовали навыков делать своё дело хорошо. В этой возможности соединения досуга с профессионализмом, как нам кажется, скрывается одна из причин актуальности жанра дружеского послания для Кибирова и той эпохи в целом.
В культуре андеграунда 1970-х-1980-х стала ощущаться потребность в обретении нового языка. Как вспоминает Семён Файбисович, "в замкнутой атмосфере кухни Айзенберга формировался альтернативный и диссидентско-интеллигентному и квазинонконформистскому тип сознания и поведения, где идеи ответственности за народ, судьбы страны, человечества, искусства, культуры и т.п. переплавлялись в идею личной ответственности за качество собственного существования" [1. С.172-199]. Сама возможность появления такого нового типа поведения свидетельствовала о том, что эзопов язык, который был распространённым во второй культуре 1960-х - 1970-х гг, изжил себя. И. Уварова-Даниэль вспоминает: "...мы не столько ценили художественные достоинства произведения, сколько скрытые смыслы, аллюзии, иносказания. Условные знаки, подаваемые автором своему читателю: о том, что он, писатель, не "за", а "против". Это раздвоённое существование порождало привычку к (...) какой-то косвенности поведения, "метафоричности" [10. С.205]. Но появилась новая потребность - просто называть вещи своими именами, не играя в прятки с официальной культурой.
Реализацией этой очередной новой простоты наряду с рок-культурой, культурой рок-н-рола (Майк Науменко) стал и "эзопов язык наоборот" дружеских посланий Тимура Кибирова: "Лексическая прямизна как бы удваивает естественность его вещей, и та, переливаясь через край, обращается в свою противоположность... Автор имеет в виду не "лисице где-то бог...", а что-то вроде "широкошумные дубровы...", но пишет: у-у, суки, мать вашу, ща всех урою!" [8. С.197]. - считает Михаил Айзенберг.
Кибировские послания стали примером новой и очередной "внелитературности, интимности, подчёркнутой нарочитой грубости, интимного сквернословия, грубой эротики" [13]. Точнее, осознанием всего вышеперечисленного поэзией. Тогда, по словам поэта, "широкошумные дубровы", также как точная рифмовка, чистота ритма и сравнений воспринимались "в роли блатной фени, (...) особой советской литературности, такой цэдээловской, (...) вызывающей отвращение" [7. С.13]. Поэтому обществу нужен был язык, построенный на "минус-приёме", на зеркальном отражении советского литературного канона. Нужна была "минус-риторика" (Ю. Лотман), субъективно воспринимаемая как сближение с реальностью и простотой, но включающая своего эстетического противника в собственный культурно-семиотический код и оборачивающаяся сложностью в квадрате. Сложностью, адекватной для новой пёстрой, разношёрстной постмодернистской эпохи.
Таким типом говорения, возродившим предельную искренность, естественность поэтического высказывания, стали дружеские послания Тимура Кибирова.
Список литературы
Андерграунд вчера и сегодня // Знамя. 1998. №6.
Ермолин Е. Слабое сердце // Знамя. 2001. №8.
Иванов Б. В бытность Петербурга Ленинградом // Новое литературное обозрение. 1996. №14.
Кибиров Т. Избранные послания. СПб., 1998.
Крымский клуб в цитатах http://www.fortun-ecity.com/boozers/grapes/293/organz/2009.htm НЕЗАВИСИМАЯ ГАЗЕТА, 01.11.97.
Кузнецова И. Правила игры // Вопросы литературы. 1996. Выпуск 4. С. 214-225.
Куллэ В. "Я не вещаю - я болтаю". Интервью с Тимуром Кибировым // Литературное обозрение.1998. №1.
Личное дело №. Альманах. Сост. Лев Рубинштейн. М.,1991.
Лотман Ю. М. Поэзия 1790 - 1810-х годов // Поэты 1790 - 1810 - х годов. Л., 1971.
Уварова-Даниэль И. То ли быль, то ли небыль // Новое литературное обозрение. 1997. №25.
Файбисович С. Прогулки по общим местам // Новый мир. 2000. №8.
Шталь И.В. Поэзия Гая Валерия Катулла. М., 1977.
Характеристика процитирована из описания Ю. Тыняновым эволюции письма у А.С. Пушкина. См. Тынянов Ю. Литературный факт. М.,1993. С. 132.