В конце XVIII – начале XIX веков к переложению псалмов языком изящной русской словесности обращались многие авторы – М.М. Херасков и Н.П. Николев, Н.М. Шатров и Д.И. Хвостов, Е.И. Костров и А.А. Писарев, А.С. Грибоедов и В.К. Кюхельбекер… В 1809 году А. Решетниковым были опубликованы собранные воедино русские стихотворные переложения псалмов, осуществленные известными авторами. В 1811 году это издание, вызвавшее живой интерес в читательской среде, было повторено в расширенном варианте . Ф.Н. Глинка особенно высоко ценил духовные сочинения Н.М. Шатрова, не раз одобрительно отзывался о его переложениях псалмов. 24 декабря 1818 года благодарный "москворецкий песнопевец" писал своему "давнишнему и доброму приятелю" Федору Николаевичу: "Ваше внимание к моему простому песнопению произвело во мне и удовольствие, и гордость…".
К началу 1820-х годов само понятие о лирической поэзии было синонимично духовной и напрямую соотносилось с эстетикой библейского времени. Н.Ф. Остолопов в своем "Словаре древней и новой поэзии" ссылался на Г.Р. Державина и на его авторитетное, несколько восторженно-пантеистическое рассуждение, но сам пытался исторической дорогой выйти к истинным истокам поэзии: "Лирический. Поэзия лирическая, – пояснял он, –есть самая древнейшая. – "Это, – говорит Державин, – отлив разгоряченного духа, отголосок растроганных чувств, упоение или излияние восторженного сердца. Человек, из праха возникший и восхищенный чудесами мироздания, первый глас радости своей, удивления и благодарности, должен был произнести лирическим воскликновением. Все его окружающее: солнце, луна, звезды, море, горы, леса и реки, – напояли живым чувством и исторгали его гласы. Вот истинный и начальный источник оды (т.е. поэзии лирической); а потому она не есть, как некоторые думают, одно подражание природе, но и вдохновение оной, чем и отличается от прочей поэзии. Она не наука; но огнь, жар, чувство". Сия поэзия названа лирическою потому, что у греков употребляема была с проигрыванием на лире; у других народов, как например, у евреев, происходило пение с псалтирью, с гуслями (исповедайтеся Господеви в гуслях, в псалтири десятиструнием пойте ему. – Псал. 32, ст. 2), а у некоторых с арфою, с цитрою и с прочими струнными инструментами" . В объяснении Псалтири автор словаря уверенно сводит вместе понятия лирической и духовной поэзии и подходит вплотную к образу "истинно вдохновенного Богом" поэта. "Псалтирь есть книга Священного Писания, сочиненная царствующим Пророком Давидом и другими богодухновенными людьми, – поясняет Н.Ф. Остолопов, – собственно значит орудие песненное, на котором играли в сонмище иудейском стихи в хвалу Бога, а по толкованию иных, Псалтирь толкуется ум, доблесть, арфа. Псал. 80, 3. – Стихи, в Псалтири положенные, сочинены по разным случаям, и называются псалмы, то есть напевы или песни, коих число 150 <…> Святой Иероним говорит, что Давид соединяет в себе и Симонида, и Пиндара, и Алкея, и Горация (David Simonides noster, Pindarus, Alcaeus, Flaccus quoque). И действительно, читая псалмы сего Пророка, находим в них все, что лирическая поэзия может иметь изящнейшего; везде величие, сила; везде видим человека истинно вдохновенного Богом" . Следуя за аббатом Ш. Батте, Н.Ф. Остолопов проводит резкую границу между светскими поэтами и сочинителями "Священных песнопений". К первым отнесены перечисленные в словарной статье античные авторы, которые "воспевали ложную религию, геройство, худо понимаемое, сражения, имевшие химерическую славу, – и не имели ни одной искры огня, воспламенявшего Пророков". По логике автора словаря получалось, что "ни в одном из светских сочинителей <…> нет таких высоких изображений и мыслей, какие находятся в Священных песнопениях" . Однако при таком водоразделе в поэзии не оказалось места тем литераторам, которые обладали блестящим даром переложения псалмов. А ведь 11 страниц в "Словаре древней и новой поэзии" Н.Ф. Остолопов отвел образцам псалмов, "преложенных известнейшими нашими стихотворцами" – М.В. Ломоносовым, Е.И. Костровым, Г.Р. Державиным, И.И. Дмитриевым и "знаменитым иеромонахом Симеоном Полоцким". Таким образом выход в свет в 1826 году "Опытов Священной поэзии" Ф.Н. Глинки не только органично вписывался в православный контекст русской литературы первой половины XIX столетия, но и развивал ее традиции, связанные с освоением неисчерпаемого духовного и эстетического богатства Священного Писания.
Анализируя парафразы псалмов в русской поэзии 1820-х годов, Т.Г. Мальчукова в замечательной и во многом новаторской статье заметила, что они "представляют любопытные примеры как непрерывности литературной традиции, так и ее обрыва и сознательного восстановления". "Первое имеет место у "классиков", – поясняет исследовательница, – второе наблюдается у "романтиков". Соединило их, с одной стороны, отталкивание от легкой поэзии, трактующей камерные темы сентиментализма в стиле французской poesie fugitive. С другой стороны, общим было стремление продолжить или восстановить традицию Ломоносова в жанре духовной оды и по его примеру – на основе церковнославянского красноречия и масштабных библейских образов (Бог, царь, народ, пророк и др.) – воссоздать высокую поэзию, способную отразить великие события эпохи. Показательно, что парафразы псалмов – после почти безраздельного господства легких жанров в начале века – появляются вновь во время войны 1812 г. с Наполеоном у таких разных авторов, как Державин, Шишков, Писарев, Хвостов, Шатров и Глинка". Однако переложение псалмов как своеобразное жанровое явление в своей основе опирается не столько на литературно-эстетические традиции (классики – романтики) и уж тем более не на стремление писателей "отразить великие события эпохи", а прежде всего на сокровенную духовную жизнь авторов, на традицию богодухновенного и в то же время лирического прочтения поэтами текстов Священного Писания. Экспериментальные, предполагавшие весьма формализованный характер сочинительства опыты В.К. Тредиаковского, А.П. Сумарокова и М.В. Ломоносова по переложению прозаического текста 143-го псалма разными стихотворными размерами уже показали, что трепетное соприкосновение поэтического воображения со священным текстом пробуждает прежде всего духовную область лирического сознания автора и порождает произведение глубоко исповедального характера, а эстетические, исторические, биографические или бытовые контексты становятся сопутствующими духовной первооснове. "Алгебра" ритмических чередований стихотворного размера или "малое время" появления стиха на бумаге – лишь внешние данные таинственного богодухновенного рождения духовного сочинения. Поэты XVIII века, сочинявшие "три оды парафрастические псалма 143", казалось бы, "особливо" решали одну и ту же задачу, поставленную умом, – показать достоинство того или иного стихотворного размера, но у каждого из них получилось сочинение, своеобразно открывающее прежде всего их личный опыт духовного делания и общения с Богом.
Любопытно, что Ф.Н. Глинка предпринял также переложение 143-го псалма, но не включил его ни в "Опыты Священной поэзии", ни в первый том собрания сочинений "Духовные стихотворения". Вероятно, это было осуществлено поэтом после 1820-х годов, так как жанровое определение вынесено в заглавие – "Псалом 143". Никак этот "опыт" не перекликается и с "творческим экспериментом" трех прославленных стихотворцев XVIII века. Если В.К. Тредиаковский, А.П. Сумароков и М.В. Ломоносов строго следовали за порядком изложения событий и мыслей выбранного в качестве образца псалма, то Федор Николаевич выполнил вольную в своем стиле импровизацию на тему этого псалма, и название, данное автором своему созданию, уже имело с означенным в нем источником весьма дальнее родство. Даже форма сочинения Ф.Н. Глинки заметно отличалась от трех од-сестер, которые были похожи друг на друга правильной строфической стройностью: в оде В.К. Тредиаковского тринадцать строгих 10-строчных строф, у А.П. Сумарокова – одиннадцать 6-строчных, у М.В. Ломоносова – пятнадцать 4-строчных. Произведение Федора Николаевича, хотя и продолжало, казалось бы, ямбическую традицию А.П. Сумарокова и М.В. Ломоносова, по внешней организации стиха было довольно пестро: оно состоит из пяти строф, разных по количеству строк: первая строфа 8-строчная, последующие – 4-, 6-, 4- и 12-строчные. В импровизации задействованы только 1–9-ый стихи псалма, а 10–15-ый оказались вне контекста вновь созданного поэтом сочинения. Торжественный пафос финала псалма, который в полную силу звучит и в одах поэтов XVIII века, заменен у Ф.Н. Глинки смиренной готовностью принести в жертву Богу свое сердце. В конце псалма сказано: "Да будут житницы наши полны, обильны всяким хлебом; да плодятся овцы наши тысячами и тьмами на пажитях наших; / да будут волы наши тучны; да не будет ни расхищения, ни пропажи, ни воплей на улицах наших. / Блажен народ, у которого это есть. Блажен народ, у которого Господь есть Бог" (ст. 13–15). Заключительная же строфа стихотворения поэта по своему содержанию и настроению совсем иная:
А я, мой Бог, в волнах шумящих,
Влекуся жизненной рекой;
Спаси ж от злых меня теснящих
Твоей покровною рукой!
Уста их желчию облиты;
Язык их меч – острей огня;
Но им, из-за Твоей защиты,
Не вырвать, Господи! меня!!…
За то в моих десятострунных
Псалтырях песнь я вознесу
И вместе с жертвой белорунных
И сердце в жертву принесу!…
Взяв из псалма отдельные мотивы, Федор Николаевич по-своему их композиционно выстроил и создал глубоко лирическое, молитвенного настроя самостоятельное произведение.