Трагедия гражданской войны в «Конармии» И.Э. Бабеля (на примере рассказа «Смерть Долгушова»)
Сборник рассказов Исаака Бабеля «Конармия» рисует нам картину гражданской войны, далекую от пропагандистского стереотипа о плохих белых и хороших красных. Конармейцы изображены совсем не ангелами, а белые — отнюдь не только злодеями. Однако главное для писателя — не доказательство правоты или неправоты белых или красных, а показ читателям трагичности гражданской войны, трагичности всякого насилия, даже применяемого как будто в благих целях. Это хорошо видно на примере рассказа «Смерть Долгушова». Здесь автор, Кирилл Лютов, — интеллигент, вследствие осознанного выбора оказавшийся на стороне красных, попадает в сложное моральное положение. Смертельно раненный конармеец, телефонист Долгушов, просит, чтобы его добили, избавив от мучений и возможного надругательства со стороны поляков: «— Патрон на меня надо стра-тить, — сказал Долгушов. Он сидел, прислонившись к дереву. Сапоги его торчали врозь. Не спуская с меня глаз, он бережно отвернул рубаху. Живот у него был вырван, кишки ползли на колени и удары сердца были видны.
— Наскочит шляхта — насмешку сделает. Вот документ, матери отпишешь, как и что...
— Нет, — ответил я и дал коню шпоры.
Долгушов разложил по земле синие ладони и осмотрел их недоверчиво...
— Бежишь? — пробормотал он, сползая. — Бежишь, гад...» Бабель демонстрирует нам страшные подробности войны, натуралистические детали умирания человека. Жуть берет, когда удары сердца не слышно, а видно. Бабелевский интеллигент не в состоянии выполнить просьбу умирающего солдата. У него не хватает решимости убить человека, пусть и без того обреченного на мучительную смерть. Лютов не может преодолеть сидящего в глубине его души отвращения к убийству, морального запрета на лишение жизни себе подобного. Хотя по сути выстрел для Долгушова — это благо, избавляющее от нестерпимой боли и пр^бли-жающее желанную смерть. Долгушова добивает друг Лютова Афонька Вида — простой казак, не отягощенный интеллигентской рефлексией. Он спрятал в сапог красноармейскую книжку и спокойно выстрелил умирающему прямо в рот. Тут между Бидой и автором происходит очень выразительный диалог: « — Афоня, — сказал я с жалкой улыбкой и подъехал к казаку, — а я вот не смог.
— Уйди, — ответил он, бледнея, — убью! Жалеете вы, очкастые, нашего брата, как кошка мышку...
И взвел курок».
От гибели Лютова спасает другой красноармеец, Грищук, схватив Виду за руку. Однако тот продолжает выкрикивать угрозы в адрес Кирилла: «Холуйская кровь!.. Он от моей руки не уйдет...» И Лютов понимает, что потерял Афонькину дружбу. Грищук же Лютова не осуждает за проявленную слабость и угощает яблоком, говоря ласково: «Кушай... кушай, пожалуйста...» Этими словами рассказ заканчивается.
Сам факт выбора, который приходится делать Лютову, глубоко трагичен. Убить человека — нарушить внутренний нравственный закон. Не убить — значит обречь его на более медленную и мучительную смерть. Как будто Афонька Вида совершает акт милосердия, добивая Долгушова и тем самым творя добро. Однако казака уже заразила страсть к убийству. Он готов убить своего друга Лютова только потому, что ему видится в словах Кирилла невысказанный укор. Сам Бабель сознавал, что не правы тут оба. Лютов из-за чувства жалости не может прекратить мучения Долгушова. Вида же готов расправиться с другом только за то, что неспособность Лютова к убийству вынудила Афоню взять грех на себя. Писателю ближе всего позиция Грищука, способного предотвратить бессмысленное убийство и пожалеть «очкастого», перенесшего, наверное, самое сильное потрясение в своей жизни.
Жестокость гражданской войны показана Бабелем через столкновение необходимости убивать хорошо знакомого человека, чтобы облегчить его страдания, и невозможности такое убийство совершить без тяжелого ущерба для собственной души. Страдает не только Долгушов, страдают и Лютов и Бида. И как решить нравственную дилемму, вставшую не только перед Кириллом Лютовым, но и перед десятками тысяч других бойцов и командиров противоборствующих армий, не знали ни они, ни сам писатель. И тот же Афонька Бида предстает у него то почти как святой, «обведенный нимбом заката», то почти как дьявол, несущий «холод и смерть»