"Трах! тах! тах!" - понеслось над его головой, упало под воз и разорвалось - "Ррра!".
Глаза опять нечаянно открылись, и Егорушка увидел новую опасность: за возом шли три громадных великана с длинными пиками. Молния блеснула на остриях их пик и очень явственно осветила их фигуры. То были люди громадных размеров, с закрытыми лицами, поникшими головами и с тяжелой поступью...
- Дед, великаны! - крикнул Егорушка, плача".
Так на грозовом распаде в детском сознании Егорушки великанами видятся русские мужики, державшие на плечах не пики, а железные вилы. Образ степи, не теряя бытового жизнеподобия, наполняется у Чехова грозными предвидениями и предчувствиями. Между степью и людьми из народа возникает художественная связь. Озорной и диковатый мужик Дымов, восклицающий на весь степной простор: "Скушно мне!" - сродни природе, которая "как будто что-то предчувствовала и томилась", сродни "оборванной и разлохмаченной туче", имеющей "какое-то пьяное, озорническое выражение".
К жизни степи глухи Кузьмичов и отец Христофор. Но ее тонко чувствуют во всей игре звуков, запахов и красок люди из народа и близкое к ним детское существо Егорушки. Душа народа и душа ребенка столь же полны и богаты возможностями, столь же широки и неисчерпаемы, как и вольная степь, как и стоящая за нею чеховская Россия. В повести торжествует чеховский оптимизм, вера в естественный ход жизни, который приведет людей к торжеству правды, добра и красоты. Предчувствие перемен, таинственное ожидание счастья - мотивы, которые получат широкое развитие в творчестве Чехова 90-х - начала 900-х годов.
На исходе 80-х годов Чехов испытал неудовлетворенность собственными "малыми делами" - медицинской практикой в провинции, строительством школ и библиотек. Появилось дерзкое желание пуститься в далекое и трудное путешествие на самый край русской земли - на остров Сахалин. Выбор был не случайным. "Сахалин,- писал Чехов,- это место невыносимых страданий, на какие только бывает способен человек, вольный и подневольный", место, где "мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски..."
В апреле 1890 года Чехов через Казань, Пермь, Тюмень и Томск отправился в изнурительную поездку к берегам Тихого океана. Уже больной чахоткой, в весеннюю распутицу он проехал на лошадях четыре с половиной тысячи верст и лишь в конце июля прибыл на Сахалин. Здесь в течение трех месяцев он объездил остров, провел поголовную перепись всех сахалинских жителей и составил около 10 тысяч статистических карточек, охватывающих все население острова.
"Боже мой, как богата Россия хорошими людьми!" - вот итог беспримерного путешествия, покрывающий впечатления жуткие и тяжелые, связанные с жизнью каторжных и ссыльных, с административным произволом властей. "На этом берегу Красноярск, самый лучший и красивейший из всех сибирских городов... Я стоял и думал: какая полная, умная и смелая жизнь осветит со временем эти берега!" "Люди на Амуре оригинальные, жизнь интересная... Последний ссыльный дышит на Амуре легче, чем самый первый генерал в России".
Путешествие на остров Сахалин явилось важным этапом на пути гражданского возмужания его таланта. Была написана книга очерков "Остров Сахалин", которой Чехов не без основания гордился, утверждая, что в его "литературном гардеробе" появился "жесткий арестантский халат".
Писатель вскрыл такие злоупотребления тюремной и каторжной администрации, которые обеспокоили само правительство, назначившее специальную комиссию для расследования положения ссыльнокаторжных на Сахалине.
Рассказы о людях, претендующих на знание настоящей правды. Вскоре после поездки, в 1892 году, Чехов поселился под Москвой в усадьбе Мелихово. Попечитель сельского училища, он на свои средства построил школу, боролся с холерной эпидемией, помогал голодающим. После Сахалина изменилось его творчество: все решительнее обращается он к общественным проблемам, к политическим вопросам, волновавшим современников. Только делает это Чехов так, что постоянно слышит от критиков упреки в аполитичности, потому что борется против политических "ярлыков", которые донашивают на исходе XIX века его современники. Популярные среди интеллигенции 90-х годов общественные идеи не удовлетворяют Чехова своей догматичностью, несоответствием усложнившейся жизни. Чехов ищет "общую идею" от противного, методически отбрасывая мнимые решения.
В повести "Дуэль", написанной сразу же после путешествия, Чехов заявляет, что в России "никто не знает настоящей правды", а всякие претензии на знание ее оборачиваются прямолинейностью и нетерпимостью. Драма героев повести заключена в убежденности, что их идеи верны и непогрешимы. Таков дворянин Лаевский, превративший в догму свою разочарованность и неудовлетворенность. В позе разочарованного человека он застыл настолько, что утратил непосредственное чувство живой жизни. Он не живет, а выдумывает себя, играя роли полюбившихся ему литературных типов: "Я должен обобщать каждый свой поступок, я должен находить объяснение и оправдание своей нелепой жизни в чьих-нибудь теориях, в литературных типах, в том, например, что мы, дворяне, вырождаемся, и прочее... В прошлую ночь, например, я утешал себя тем, что все время думал: ах, как прав Толстой, безжалостно прав!" Каждый поступок, каждое душевное движение Лаевский подгоняет под готовый литературный трафарет: "Своею нерешительностью я напоминаю Гамлета,- думал Лаевский дорогой.- Как верно Шекспир подметил! Ах, как верно!" И даже отношения с любимой женщиной лишаются у него сердечной непосредственности, приобретают отраженный, "литературный" характер: "На этот раз Лаевскому больше всего не понравилась у Надежды Федоровны ее белая, открытая шея и завитушки волос на затылке, и он вспомнил, что Анне Карениной, когда она разлюбила мужа, не понравились прежде всего его уши, и подумал: "Как это верно! как верно!"
Противник Лаевского фон Корен - пленник другой, дар-винистской идеи. Он верит, что открытый Дарвином в кругу животных и растений закон борьбы за существование действует и в отношениях между людьми, где сильный с полным правом торжествует над слабым. "Самосозерцание доставляло ему едва ли не большее удовольствие, чем осмотр фотографий или пистолета в дорогой оправе. Он был очень доволен и своим лицом, и красиво подстриженной бородкой, и широкими плечами, которые служили очевидным доказательством его хорошего здоровья и крепкого сложения". В глазах "дарвиниста" фон Корена "разочарованный" Лаевский - слизняк, существо неполноценное. "Первобытное человечество было охраняемо от таких, как Лаевский, борьбой за существование и подбором; теперь же наша культура значительно ослабила борьбу и подбор, и мы должны сами позаботиться об уничтожении хилых и негодных, иначе, когда Лаевские размножатся, цивилизация погибнет, и человечество выродится совершенно. Мы будем виноваты.
- Если людей топить и вешать,- сказал Самойленко,- то к черту твою цивилизацию, к черту человечество! К черту! Вот что я тебе скажу: ты ученейший, величайшего ума человек и гордость отечества, но тебя немцы испортили. Да, немцы! Немцы!"
Убежденность Лаевского и фон Корена в безупречности собственных догм порождает отчуждение и ненависть, разбивает жизни, сеет вокруг несчастья. Осуждая догматиков, глухих к сложности жизни, Чехов поэтизирует людей бессознательной, интуитивной гуманности, воспринимающих жизнь непосредственно, всею полнотою человеческих чувств. Это нравственно чистые, бескорыстные простаки - доктор Самойленко, дьякон Победов.
"Славная голова! - думал дьякон, растягиваясь на соломе и вспоминая о фон Корене.- Хорошая голова, дай Бог здоровья. Только в нем жестокость есть..."
За что он ненавидит Лаевского, а тот его? За что они будут драться на дуэли? Если бы они с детства знали такую нужду, как дьякон, если бы они воспитывались в среде невежественных, черствых сердцем, алчных до наживы... людей, то как бы они ухватились друг за друга, как бы охотно прощали взаимно недостатки и ценили бы то, что есть в каждом из них. Ведь даже внешне порядочных людей так мало на свете!.. Вместо того, чтобы от скуки и по какому-то недоразумению искать друг в друге вырождения, вымирания, наследственности и прочего, что мало понятно, не лучше ли им спуститься пониже и на-править ненависть и гнев туда, где стоном гудят целые улицы от грубого невежества, алчности, попреков, нечистоты, ругани, женского визга..."
Именно благодаря этим нравственно чистым людям, за голосами которых скрывается автор, расстраивается дуэль и антагонисты духовно прозревают, побеждая "величайшего из врагов человеческих - гордость". "Да, никто не знает настоящей правды..." - думал Лаевский, с тоскою глядя на беспокойное темное море. "Лодку бросает назад,- думал он,- делает она два шага вперед и шаг назад, но гребцы упрямы, машут неутомимо веслами и не боятся высоких волн. Лодка идет все вперед и вперед, вот уже ее и не видно, а пройдет с полчаса, и гребцы ясно увидят пароходные огни, а через час будут уже у пароходного трапа. Так и в жизни... В поисках за правдой люди делают два шага вперед, шаг назад. Страдания, ошибки и скука жизни бросают их назад, но жажда правды и упрямая воля гонят вперед и вперед. И кто знает? Быть может, доплывут до настоящей правды..."
Главными врагами в творчестве зрелого Чехова являются человеческое самодовольство, близорукая удовлетворенность усеченными, враждебными реальной полноте жизни общественными идеями и теориями. Вспомним, что в эпоху духовного бездорожья в России стали особенно популярными идеи либерального народничества. Некогда радикальное, революционное, это общественное течение сошло на мелкий реформизм, исповедуя теорию "малых дел". Ничего плохого в этом не было, и 80-90-е годы стали временем беззаветного труда целого поколения русской интеллигенции, по благоустройству провинциальной, уездной Руси. В теории "малых дел" самому Чехову была дорога глубокая вера в культуру и плодотворность просветительской работы на селе, было дорого стремление насаждать блага культуры в самых глухих уголках родной земли. Чехов был другом и даже, в известном смысле, певцом этих скромных российских интеллигентов, мечтающих превратить страну в цветущий сад. Он глубоко сочувствовал гордым словам провинциального врача Астрова, героя пьесы "Дядя Ваня": "Когда я прохожу мимо крестьянских лесов, которые я спас от порубки, или когда я слышу, как шумит мой молодой лес, посаженный моими руками, я сознаю, что климат немножко и в моей власти и что если через тысячу лет человек будет счастлив, то в этом немножко буду виноват и я". Сам Чехов, поселившись с 1898 года по настоянию врачей в Ялте, с нескрываемой гордостью го-ворил А. И. Куприну: "Ведь тут был пустырь и нелепые овраги... А я вот пришел и сделал из этой дичи красивое культурное место".