Ты роешься, подземный крот!
Я слышу трудный, хриплый голос…
Не медли…. (1907)
В его стихах звучала угрожающая ненависть народа:
…И загниют еще живые
Их слишком сытые тела.
Их корабли в пучине водной
Не сыщут ржавых якорей,
И не успеть дочесть отходной
Тебе, пузатый иерей! (1907)
Конечно, эта связь была односторонней, большая часть населения России никогда не слышала этого имени – Александр Блок, поэт был поэтом, а не политиком, не вождем,
…Храню я к людям на безлюдье
Неразделенную любовь…
но именно эта связь, как шестикрылый серафим, раскрывала перед поэтом Родину, через нее и весь мир, пораженную кризисом цивилизацию, как называют это философы.
Трудно сказать, как человек осознает свою приобщенность к некоторому народу и его территории, к родине, да и всегда ли осознает, многим кажется эта связь необязательной, вынужденной обстоятельствами рождения и жизни, и не очень полезной… Россия для Блока - и последняя, и самая трудная любовь:
…Ты – родная Галилея
Мне – невоскресшему Христу. (1907)
Перечитайте «На поле Куликовом» и вы почувствуете не только совершенную красоту стиха, но и эту глубинную, восходящую к подсознанию связь с народом, как с исторически цельным субъектом, за долгую жизнь свою накапливающим воспоминания о мужестве и горе, о правде и зле, связь, призывающую к действию:
Я – не первый воин, не последний,
Долго будет родина больна. (1908)
В этой маленькой поэме - весь мятежный Блок.
Не может сердце жить покоем,
Недаром тучи собрались.
Доспех тяжел, как перед боем,
Теперь твой час настал. – Молись!
Любовь эта была трудна и тем, что поэт, как пушкинский пророк, жил с открытыми глазами и глядел на Русь без иллюзий:
Тебя жалеть я не умею
И крест свой бережно несу…
Какому хочешь чародею
Отдай разбойную красу!
Пускай заманит и обманет, -
Не пропадешь, не сгинешь ты,
И лишь забота затуманит
Твои прекрасные черты… (1908)
На смену народнической идеализации в поэзии Блока пришло глубинное понимание народа как некоторого единства весьма противоположных черт, свойственного и отдельному человеку, но в народе впитывающего в себя огромный исторический опыт борьбы и нравственных поисков.
Знала ли что? Или в бога ты верила?
Что там услышишь из песен твоих?
Чудь начудила, да Меря намеряла
Гатей, дорог да столбов верстовых… (1910)
Позднее в «Окаянных днях» Бунин в споре с Блоком (вообще, в этих записках Бунин во многих местах явно или неявно ведет полемику с великим поэтом, переходя иногда, к сожалению, границы, определенные правилом «благородство обязывает») делит народ на две независимые части: «Есть два типа в народе. В одном преобладает Русь, а другом – Чудь, Меря… Народ сам сказал про себя: “из нас, как из древа, - и дубина, и икона”, - в зависимости от обстоятельств, от того, кто это древо обрабатывает: Сергий Радонежский или Емелька Пугачев»[vi][vi].
Но народ – не бесчувственное полено, которое можно легко колоть на части и использовать их по своему или чьему-то усмотрению. В этом, если хотите, суть с философской точки зрения спора двух художников, спора, который Иван Бунин мучительно вел всю жизнь: «Если бы я эту “икону” , эту Русь не любил, не видал, из-за чего же бы я так сходил с ума все эти годы, из-за чего страдал так беспрерывно, так люто?»[vii][vii] Но оставаясь только с одной частью единого, писатель отталкивал это единое в его целостности и в результате встал против него.
А Блок остался с народом, остался до конца, остался с реальным демиургом истории. Некоторые уходили на другую сторону, или переходили на эту, но Александр Блок никуда не переходил, он остался там, где был, и поэма «Двенадцать» стала естественным продолжением его жизни.
Интересно, что Блок и Бунин смотрели на одни и те же события, и их описания часто совпадают даже в деталях. Вот Бунин описывает сценку на московской улице в 1918 году: «Дама поспешно жалуется, что она теперь без куска хлеба…»[viii][viii]. У Блока:
Вон барыня в каракуле
К другой подвернулась:
- Уж мы плакали, плакали….
Вот у Бунина украли фунт табаку: «…Вскочил и вижу: на полу у меня камень, стекла пробиты, табаку нет, а от окна кто-то убегает. Везде грабеж»[ix][ix].
Запирайте етажи,
Нынче будут грабежи!
А это уже одесская зарисовка: «А в красноармейцах главное – распущенность. В зубах папироска, глаза мутные, наглые, картуз на затылок, на лоб падает “шевелюр”. Одеты в какую-то сборную рвань»[x][x].
В зубах цыгарка, примят картуз,
На спину б надо бубновый туз!
Блок видел все. Смотрел ли он на революцию, как на последний и решительный бой? По-видимому, нет. Старый мир остался за ее спиной, «безмолвный, как вопрос», и люди, ее вершившие, это люди, кровью своей и плотью связанные со старым миром, вышедшие из него – а откуда же еще? Но великий поэт увидел в них самое важное – «стрелу тоски по другому берегу», как называл это мудрый Заратустра. Увидеть это в современниках иногда по силам только гению.
4. Заключение
Блоку не простили этой поэмы даже его «друзья», впрочем, это Пушкину везло на друзей, среди них и более молодые, и старшие, также имевшие большие заслуги перед обществом, – все относились к поэту с удивительным пиететом, полностью осознавая его значение.
По иному было у Блока. Известен бойкот, объявленный Блоку русской либеральной интеллигенцией, и даже Зинаида Гиппиус уже после смерти поэта смогла написать о своем «лунном друге», как она его называла: «он был безответственен»[xi][xi]. И далее, не скрывая возмущения: «Кощунства – пусть, что с него тут требовать, не понимал никогда и не лгал, что понимает».
Но мятежная поэзия Блока оказалась чуждой и опасной и для нарождающегося советского мещанства, постепенно в сталинское время в лице быстро растущего чиновного сословия захватившего все рычаги власти в государстве якобы рабочих и крестьян. В то время оно желало пока еще «труда со всеми сообща и заодно с правопорядком», как писал в 1931 году Б. Пастернак[xii][xii], стремившийся тогда, видимо, занять освободившуюся вакансию лидера советской поэзии. Люди старшего поколения, наверное, помнят, как о блоковской поэме обычно скороговоркой говорилось, что «поэт плохо представлял себе организующее и созидательное начало социалистической революции, воплощенное в ленинской партии…»[1][1][xiii][xiii] и что поэзия Блока была практически исключена даже из школьных программ: «Прославленный не по программе и вечный вне школ и систем…»- писал об этом Пастернак уже много позднее.
Что уж говорить о нашем времени, когда торжествующее мещанство сбросило осточертевшие ему красные одежды и выступило откровенно, без прикрытий, как в стриптизе, с лозунгом «бери от жизни все!», заполнившим телеэкраны и газетные полосы (подразумевая, конечно, под этим лишь тампексы и пепси).
XX век не разрешил проблемы кризиса цивилизации, наш мир становится все более страшным и саморазрушительным, и пророческий голос Александра Блока и сейчас, в начале XXI века, звучит до ужаса современно. И Блока надо читать, особенно, смолоду, пока душа не увязла в трясине и готова к действию. От молодых ведь зависит судьба народа, судьба цивилизации, от их готовности к действию, к бою. Другого пути человечество не знает.
И вечный бой! Покой нам только снится
Сквозь кровь и пыль…
(из книги “Революция и мещане” – М., МЗПресс, 2003)
[1][1]
[i][i] Хосе Ортега-и-Гассет. Восстание масс. Вопросы философии, №3, 1989, стр.127
[ii][ii] Русские писатели – лауреаты нобелевской премии. Иван Бунин. – М., «Молодая Гвардия», 1991, стр.174
[iii][iii] А. Белый. Настоящее и будущее русской литературы. – В книге: А. Белый. Незнакомый друг, М., Центр-100, 1997 г., стр.225.
[iv][iv] Русские писатели – лауреаты нобелевской премии. Иван Бунин. – М., «Молодая Гвардия», 1991, стр.93
[v][v] С.Е. Трубецкой. Минувшее. – М., ДЭМ, 1991, стр.145.
[vi][vi] Русские писатели – лауреаты нобелевской премии. Иван Бунин. – М., «Молодая Гвардия», 1991, стр.108
[vii][vii] Там же.
[viii][viii] Там же, стр. 62
[ix][ix] Там же, стр. 80
[x][x] Там же, стр.139
[xi][xi] З. Гипиус. Мой лунный друг. – В книге А. Блок. Эхо.М., Центр-100, 1995
[xii][xii] Б. Пастернак. Второе рождение. М., Федерация, 1932
[xiii][xiii] Вл. Орлов. Александр Блок. Вступительный очерк. В: А.А. Блок. Собрание сочинений, т.1, М.-Л., 1969