А дальше началось самое интересное – вступил в действие гротеск. По словам известного западного теоретика литературы и философа Йоханнеса Фолькельта, «кто видит мир полным ложного величия, кто замечает повсюду суетный блеск, легкомысленное тщеславие, пустые претензии, надувное чванство, и силою юмора захочет разоблачить эти фальшивые ценности, тот силою вещей приведен будет к гротескному изображению». И вот мы наблюдаем в гоголевской «Коляске» поистине гротескную ситуацию: оказывается, Пифагор Пифагорович Чертокуцкий, который владел множеством столь замечательных, «элитных», как сейчас сказали бы, вещей, совершенно не владел… собой. Сей «аристократ» был рабом самых мелких своих прихотей и желаний. Вместо того, чтобы ехать домой и готовиться к завтрашнему приему гостей, он никак не мог отодрать себя от карточного стола, потом от ужина, а если под рукой оказывался стакан с вином, рука делала безвольное движение… Между тем, давно уже был включен невидимый и неумолимый счетчик, который отсчитывал часы и минуты до позорной развязки. В три часа ночи, отнюдь не аристократически раскачиваясь во все стороны, «царь природы» трясся в экипаже, уже нисколько не владея ни телом, ни мыслями. Дома он заснул мертвецким сном, а его нежная супруга, проснувшись, подбежала к зеркалу в спальных башмачках, выписанных из Петербурга, и обнаружила, что сегодня она выглядит очень и очень недурно. Это роковое открытие продержало ее еще пару часов у льстивого стекла. Все! Время было добито! Его уже вовсе не было! Какою именно была постыдная расплата хвастуна и вертопраха Чертокуцкого, читатель узнает из финала маленького гоголевского шедевра. Нам же важно подчеркнуть, что писатель стремился к тому, чтобы каждый из нас вместе с этим незадачливым персонажем испытал чувство неловкости и оказался залитым краской стыда («Над кем смеетесь? Над собой смеетесь!») и чтобы вместе с ним или вместо него мы поняли, наконец, что нечем нам гордиться, нечем превозноситься друг перед другом, кроме собственных немощей. И вот в «Шинели» Гоголь показывает одного из самых немощных, жалких, забитых и забытых созданий петербургского мира и очень хочет, чтобы мы увидели его не как муху или пятно на скатерти, а как такого же, как и мы, человека, чтобы узнали в нем брата.
«Шинель» началась с канцелярского анекдота, а выросла в трагедию «маленького человека». Как вспоминает близкий знакомый Гоголя, литератор П.Анненков, Гоголь однажды услышал анекдот об одном бедном чиновнике, страстном охотнике, который с помощью строжайшей экономии и дополнительных заработков копил деньги и, наконец, приобрел за двести рублей предмет своих многолетних мечтаний – великолепное лепажевское ружье. Эту драгоценность он положил на нос лодки и пустился охотиться за дичью по Финскому заливу. Незаметно для него ружье было стянуто в воду густым тростником. Обнаружив пропажу, чиновник пришел в отчаяние и, вернувшись домой, слег в горячке. Узнав о происшествии, товарищи его собрали деньги по подписке и купили новое ружье – только так он был возвращен к жизни. Гоголь выслушал анекдот, задумчиво опустив голову. Был дан толчок для замысла, который разросся до художественных обобщений огромного масштаба. Известны слова: «все мы вышли из гоголевской «Шинели» - речь идет обо всем последующем развитии русской литературы. Слова эти приписывают Ф.М. Достоевскому, хотя их так и не нашли в архивах писателя. Сейчас исследователи склоняются к тому, что известную фразу произнес И.С.Тургенев. У Достоевского есть другая мысль, высказанная в 1861 году – о том, что Гоголь «из пропавшей у чиновника шинели сделал нам ужасную трагедию». В чем же смысл, в чем «ужас» этой трагедии? Со времен издания повести и по сей день делаются разнообразные попытки ответить на этот вопрос. Но глубина гоголевского шедевра остается неисчерпаемой. Попробуем и мы заглянуть в нее.
В последнее время ученые-литературоведы очень пристальное внимание уделяют имени главного героя. Автор, однако, поначалу имени не называет. Он не называет, «во избежание обид», и имя департамента, в котором служил бедный титулярный советник, объявляет только, что «в одном департаменте служил один чиновник». Эта фраза сразу же указывает на типическое обобщение образа главного персонажа и места его службы, и в то же время на некую их безликость. Затем следует описание внешности маленького чиновника – весьма заурядной, какой-то даже размытой (несколько рыжеват, несколько рябоват, несколько лысоват и подслеповат). Затем называется его фамилия – Башмачкин. (литературовед К.Мочульский, видный представитель русского зарубежья, обратил внимание на то, что эта фамилия происходит от названия вещи – и вещь, шинель, подчинит себе потом сознание и жизнь героя.) Только вслед за этим рассказывается забавная история выбора имени: бедной матушке героя предлагаются почему-то самые экзотические имена из святцев – такие, как Мокий, Соссий, Хоздадат, Варохасий, Павсикахий и т.д. Надо сказать, что писатель в данном случае совершенно не озабочен соблюдением реалий: все перечисленные имена святых действительно существуют, но поминаются под самыми разными числами и месяцами, как правило, и близко не стоящими к дате 22 марта («против ночи на 23 марта»), когда родился младенец. Между тем, на Руси имя новорожденного было принято выбирать из имен святых, поминаемых в самый день рождения или в ближайшие дни. Очевидно, автор в этом случае интересовался отнюдь не фактографической достоверностью. Ему было важно подчеркнуть, что явившемуся в этот мир маленькому человечку с самого начала не везло – ему и имени-то своего не могли подыскать, и матушка, отчаявшись, дала ему имя отца – так и получился Акакий Акакиевич. «Ребенка окрестили, причем он заплакал и сделал такую гримасу, как будто предчувствовал, что будет титулярный советник».
Имя было дано по вынужденной необходимости, должность получена по необходимости, и вся жизнь строилась по необходимому регламенту в том петербургском чиновничьем мире, где имя и связанная с ним неповторимая личность человека не имеют никакого значения: чин прикрывает отсутствие лица, уникальная индивидуальность стирается под влиянием обезличивающей стихии. Не случайно Акакия Акакиевича в упор не видели сослуживцы, а сторожа даже не глядели на него, как будто через приемную пролетала большая муха. Интересно, что Акакий Акакиевич обычно изъяснялся служебными частями речи – предлогами, частицами, а чаще всего – местоимениями (словами, замещающими имя), например: «Этаково-то дело этакое, - вышло того…» или: «Так этак-то! Вот какое уж точно, никак неожиданное того!» Безликость существования лишает имени чувства героя, окружающие его явления и предметы. Между прочим, и ветхую шинелишку Акакия Акакиевича с куцым воротником чиновники в насмешку лишили имени и назвали капотом.
Впрочем, не только «ветошки» вроде Акакия Акакиевича и его старенькой шинели, но и «тузы», находящиеся на самом верху табели о рангах, подвержены воздействию общей обезличивающей стихии. У портного Петровича, к которому пришел Акакий Акакиевич по поводу своей вконец изношенной шинели, была табакерка, а на крышке табакерки изображен генерал «с заклеенным бумажкой лицом» (важен чин, а лицо не имеет значения). Эта картинка – символический прообраз того «значительного лица», которое в конце повести до того устрашит маленького чиновника, что тот не выдержит потрясения и отправится на тот свет. Но вот оказывается, что находясь на противоположных концах служебной бюрократической лестницы, персонажи-антиподы обнаруживают неожиданное сходство: если Акакий Акакиевич, не смея и слово молвить, выражался местоимениями из-за своей забитости и робости, то «значительное лицо», «если только ему случалось быть в обществе, где были люди хоть одним чином ниже его, …был просто хоть из рук вон: молчал, или произносил какие-то односложные звуки, и все потому, что боялся, не будет ли фамильярно и не уронит ли он этим своего значения». Как поясняет автор, прежде он был в душе добрый человек, хорош товарищами, услужлив, но «генеральский чин совершенно сбил его с толку» – он стал обезличен, бесцветен и «приобрел титул скучнейшего человека». Таким образом, он явился такой же жертвой бюрократической обезличивающей системы, как и Акакий Акакиевич. Чтобы вызвать надлежащий трепет в посетителях, «значительное лицо» изъяснялся… одними местоимениями: «Знаете ли вы, кому вы это говорите? Понимаете ли вы, кто стоит перед вами? Понимаете ли вы это?» Наверняка, сам он не мог бы дать вразумительного ответа на свои грозные вопросы: человеческое лицо в нем было заклеено… чином. Для него и имени-то у автора не нашлось. А у его бедного просителя имя, хоть вроде и случайное, но все-таки было. И это имя привлекает пристальное внимание современных исследователей.
Акакий в переводе с греческого значит «невинный», «незлобивый». О.Г. Дилакторская, изучавшая фантастическое начало в «Петербургских повестях» Гоголя, пишет: «Это имя значимо, символично. Герой не просто кроткий, незлобивый, а кроткий и незлобивый в квадрате». Голландский исследователь Ф.Дриссен еще в 1955 году высказал предположение, что небесным покровителем героя является подвижник шестого века Акакий Синайский, а в 1966 году немецкий славист Зееман уточнил, что житие этого святого Гоголь мог найти в «Лествице» Иоанна Синайского (Лествичника) – своей настольной книге, посвященной постепенному духовному восхождению человека в небесные обители. К этому же источнику восходят и повествования о святом Акакии в Четьях Минеях свт. Димитрия Ростовского, «Прологе» и других житийных сборниках, также известных писателю. Святой Акакий прославился сугубым подвигом послушания, который совершал, будучи келейником у одного старца с весьма жестоким и своенравным характером. Старец мучил его ругательствами и побоями. Потом Акакий умер. И когда другой, благочестивый старец, не доверяя слухам о его ранней кончине, спросил у гробницы: «Брат Акакий, умер ли ты?», послышался ответ: «Отче, как можно умереть делателю послушания?»