Иногда мотив обращения к вечному и высокому просто случаен или, если угодно, сказочен:
В раннем детстве верил я,
что от всех болезней
капель Датского короля
не найти полезней.
Анисовые капли, как известно, называются еще и каплями датского короля. И вот это обстоятельство неожиданно возвышает их до какого-то высокого символа:
Капли Датского короля
или королевы –
это крепче, чем вино,
слаще карамели
и сильнее клеветы
страха и холеры…
Капли Датского короля
пейте, кавалеры!
Это, конечно, романтическая ирония, но самое важное здесь – это превращение нашего брата, советского интеллигента, в кавалера, что нас известным образом обязывает. Мы уже говорили, что в русской дворянской культуре можно найти отзвуки немецкого романтизма и французского рационализма с его неизбежным спутником – стоицизмом. Первый у Окуджавы преломился в сказочных андерсеновских образах. Это мир, в котором за предметами открывается символический возвышающих их смысл. Второй наиболее отчетливо звучит во французской теме, где предметный мир не символизирует, но создает настроение, «минуту возвышенной пробы». Есть и третий путь, собственно русский, булгаковский, когда возвышенное создается воспоминаниями о прошлом. Все эти три пути воспарения переплетаются и могут присутствовать в одном стихотворении.
Характерное для творчества Окуджавы движение мысли от убогих признаков быта к вечному придает его стихам обаяние особой смысловой емкости:
Та зеленая скамья,
я признаюсь без вранья,
для одних недолгий берег,
для других дымок жилья.
Это же обращение к вечному создает иногда ощущение смешения времен. Так что подобно героине Окуджавы ты сам начинаешь путать улицу, город и век. В одном и том же стихотворении встречаются строки: «Господин генерал, вспомнились амуры» и «Пускай счеты с тобой трибунал сведет»; «Маркитантка юная убита» и «У могилы братской грустные посты, вечные квартиры в перелеске». В современной Москве «извозчик стоит, Александр Сергеич прогуливается», на Усачевке автор встречает Лермонтова.
Неудивительно, что простые слова «очаг», «хлеб», «дверь» превращаются в емкие символы. Они располагают к этому своим притчево-басенным обликом, это слова, активно используемые фразеологией и паремиологией. Можно понять и то, как превращаются в символы обычные предметы современного мира, такие, как «последний троллейбус». К такому ходу вещей в поэзии мы привыкли. Но поистине странное обаяние окуджавской поэтики создается тем, что в стихотворении с емкими, почти басенными словами встречаются экспрессивные выражения, точные детали совсем не басенного, не притчевого плана. «Песенка об открытой двери» самим названием намекает на притчу, на сентенцию, и ожидания подтверждаются: стихотворение заканчивается моралью:
Дверям закрытым – грош цена,
Цена замку – копейка.
Вся сентенция соткана из фразеологии. В ней нет ни одного «незаслуженного» слова, это воплощенная хрестоматия. Но вот начало стихотворения:
Когда метель кричит как зверь –
Протяжно и сердито –
Не запирайте вашу дверь,
пусть будет дверь открыта.
Здесь тоже все хрестоматийно, но выбивается слово «кричит». В басне метель кричать не может. А следующий образ «огонь сосны с огнем души в печи перемешайте» для басни слишком изыскан. Смесь емкого, но банального с неожиданно экспрессивным и изысканным поистине удивительна!
Вот еще одна «песенка» - «Песенка о дальней дороге». Снова басенное название. А вот ее начало:
Забудешь первый праздник и позднюю утрату,
когда луны колеса затренькают по тракту,
и силуэт совиный склонится с облучка,
и прямо в душу грянет простой романс сверчка.
«Дальняя дорога», «первый праздник», «последняя утрата» … и после этих обобщений необыкновенно точный зрительный образ – совиный силуэт ямщика!
Аристократический морализм, или изящная дидактика – вот как можно было бы назвать эту странную поэтическую манеру, в которой прописи смешиваются с импрессионизмом. Именно на этой волне Ленька превращается в короля, а читатели – в кавалеров.
Но даже там, где нет ни оловянных солдатиков, ни новогодней елки, ни дальней дороги, там, где господствует чистый импрессионизм, где изящные образы и неожиданные сочетания слов вполне уместны, все равно появляются прописи, сентенции. Такова «Парижская фантазия», где изысканная образность составляет фон всего стихотворения:
У парижского спаниеля лик французского короля,
не погибшего на эшафоте,
а достигшего славы и лени:
на бочок паричок рыжеватый,
милосердие в каждом движенье,
а в глазах голубых и счастливых
отражаются жизнь и земля.
Здесь картина, обратная «песенкам»: прописные слова не составляют основы, а, напротив, вклиняются в экспрессивный до рискованности текст. В цитируемом отрезке это «жизнь» и «земля». Дальше необычная образность идет крещендо:
На бульваре Распай, как обычно,
господин Доминик у руля.
И в его ресторанчике тесном
заправляют полдневные тени,
петербургскою ветхой салфеткой
прикрывая от пятен колени,
розу красную в лацкан вонзая,
скатерть белую с хрустом стеля.
Эту землю с отливом зеленым
между нами по горстке деля,
как стараются неутомимо Бог, Природа,
Судьба, Провиденье,
короли, спаниели, и розы,
и питейные все заведенья.
Сколько прелести в этом законе,
но и грусти порой…
Voila!
Само перечисление несополагаемых сущностей через запятую говорит об импрессионистской манере. Такие эннумерации встречаются в поэзии Пастернака: «Так некогда Шопен вложил живое чудо фольварков, парков, рощ, могил в свои этюды». Но у Окуджавы и в этот вихрь мелькающих образов вовлекаются слова, написанные с большой буквы: Бог, Природа, Судьба, Провиденье. Каким бы путем ни шел поэт, он всегда захватывает в одну горсть прописи и уникальный мир своей души, хрестоматийные истины и утонченную образность. Вообще синонимическое накопление абстрактных существительных, иногда даже написанных с большой буквы – одна из ярких черт поэтики Окуджавы: «Общество, мир, население, публика, масса, толпа…»
Неожиданные экспрессивные вкрапления и удивительно точные зрительные образы свойственны всему его творчеству. То это «мед огней домашних», то это «густые краски зим». Образы уникальны, но прописные истины повторяются. Поэт ведь не моралист, не баснописец, он все время возвращается к тому, что составляет стержень его мира, мира опального интеллигента, сохраняющего чистоту души там, где тусклое электричество и тишина, как на дне.
Чувство собственного достоинства – вот загадочный инструмент:
созидается он столетьями, а утрачивается в момент.
…
Чувство собственного достоинства – вот таинственная стезя,
на которой разбиться запросто, но с которой свернуть нельзя,
потому что без промедленья, вдохновенный, чистый, живой,
растворится, в пыль превратится человеческий облик твой.
Вот и морализирует поэт, призывая сохранить этот внутренний аристократизм. А раз морализирует, появляется рассуждение и причинный союз «потому». Если сравнить стихи Окуджавы со стихами его современников, мы заметим, как много у Окуджавы этой в общем-то для лирика нехарактерной констатации причинно-следственных связей. Всех этих «потому», «оттого», «поэтому», усилительных частиц «ведь», «именно».
В этом мире все время присутствуют ключевые слова: Фортуна, Надежда, Природа, Женщина, Скрипка, Труба, Арбат. Фортуна и Надежда прямо связаны с опальным положением.
Но ты, моя фортуна, будь добра
Не выпускай моей руки несчастной…
Я вновь повстречался с Надеждой – приятная встреча.
Она проживает все там же – но я был далече.
Все то же на ней из поплина счастливое платье,
все также горящ ее взор, устремленный в века…
Пожалуй, удивительней всего появление фортуны в стихотворении, посвященном памяти Сахарова. Ведь здесь поэт обращается именно к той интеллигенции, которую мы назвали разночинской, и говорит о ее лучших проявлениях – готовности к самопожертвованию. И вдруг на фоне знакомой нам поэтики жертвенности появляется совершенно неведомое этой поэтике и этой героике слово - фортуна:
И это не есть обольщение или ошибка,
а это действительно гордое пламя костра,
и в пламени праведном этом надежды улыбка
на бледных губах проступает, и совесть остра.
Полночные их силуэты пугают загадкой.
С фортуны не спросишь – она свои тайны хранит.
2. Дерзость
Едва возникнув, русская интеллигенция оказалась в оппозиции к власти, сначала царской, потом советской. Но и в этом двухвековом противостоянии аристократическое и разночинское слово звучало по-разному. Разночинская критика власти – это обличение, срывание масок, разоблачение, это сатира, изображение народных страданий, которые приносит неправедная власть. В поэзии лучшие образцы такой критики принадлежат Некрасову и Галичу. Оба поэта глубоко лиричны. Вспомним хотя бы строки Некрасова, цитируемые в окуджавской прозе: