Заметим, что на воспоминания, написанные в СССР, не могло не оказывать влияние то отношение, которое установилось в 30 — 50-е годы к символистам-"декадентам": писать о них можно было, лишь разоблачая и критикуя их "заблуждения". (Многие поэтому, без сомнения, так и не взялись за перо.) А сколько человек из волошинского окружения погибло в лагерях!
Так что такое количество благодарных мемуаров — лучший показатель того, какой след оставил Максимилиан Александрович в сердцах и душах знавших его людей. Даже И. Эренбург — в 1920 г. поссорившийся с Волошиным и многое в нем не принимавший, — признавал, что он "в годы испытаний оказался умнее, зрелее, да и человечнее многих своих сверстников-писателей...". Ну, а М. И. Цветаева, не скованная никакой цензурой, написала в 1933 г. настоящий панегирик своему другу и учителю — очерк "Живое о живом", создав наиболее глубокий и вдохновенный его образ.
Судьба была милостива к Волошину и в том отношении, что его архив сохранился с редкой полнотой (пережив и роковые для русской культуры тридцатые, и оккупацию Крыма немецкими фашистами в сороковых). Заслуга в этом прежде всего М. С. Волошиной (1887 — 1976), но в чем-то это подходит под понятие чуда... Долгие годы все это богатство лежало под спудом — и лишь с конца 80-х все более мощным потоком начало поступать к читателю в журнальных и книжных публикациях. Так что только теперь мы присутствуем при подлинном открытии Максимилиана Волошина, во всем многообразии его ликов и граней.