Между тем объяснение здесь следует искать не психологическое, а чисто литературное, формальное. Утопленницы и покойницы должны быть аппетитными, а живые девчата слегка эфемерными, малеванными, иначе текст перестает быть художественным. Этот принцип, который можно было бы назвать "принципом негатива", один из самых продуктивных в литературе. Вещное, материальное входит в читательское сознание, лишь когда оно переведено в другой ряд материальности, вещности. Скажем, слово "лес" промелькнет мимо глаз, не задев, не поцарапав, не пощекотав воображения. А вот если без слова "лес" текст зашумит, закачается и вцепится в волосы ветками, то из этого леса заблудившийся читатель уже не выберется. У Гоголя прием "негатива" в самых различных модификациях встречается сплошь и рядом. Чтобы добиться присутствия снега, он пишет не о самом снеге, который можно взять в руку, а о скрыпе мороза, слышном за полверсты. Привидения же, чертей, всякую нечистую силу он материализует, овеществляет. Является ли для самого писателя то, что мы называем принципом или приемом, "приемом"? Вот отрывок из гоголевской статьи "О малороссийких песнях", свидетельствующий о вполне осознанном отношении писателя к поэтике: "Песни их почти никогда не обращаются в описательные и не занимаются долго изображением природы... Часто вместо целого внешнего находится только одна резкая черта, одна часть его. В них нигде нельзя найти подобной фразы: был вечер; но вместо этого говорится то, что бывает вечером, например:
Шли коровы из дубровы, а овечки с поля. Выплакала кари очи, край милого стоя".
Может быть, только А.П.Чехов, спустя шестьдесят с лишним лет, дал в "Чайке" столь же внятное определение метонимии: "Тригорин выработал себе приемы, ему легко... У него на плотине блестит горлышко разбитой бутылки и чернеет тень от мельничного колеса - вот и лунная ночь готова...". Собственно фантастическое, сверхъестественное обставлено у Гоголя фантастическим в фигуральном смысле слова, тем, что, вульгарно говоря, принято выражать фразой "It's fantastic!" Гоголь чемпион русской прозы по восклицательным знакам. Тут дело не в статистике, а в том, что восклицательная интонация создает атмосферу экзальтации, наэлектризованности. Восклицательный знак, как и чудо, предполагает разинутый рот, хлопанье глазами. Гоголь "фантастичен" не только на интонационном, но и на семантическом и пунктуационном уровнях. Придуманные им словосочетания - "замысловатые девушки", "косвенными шагами пустился бежать по кругу", "сабли страшно звукнули" и т.д. - вопиюще неправильны, но органичны. Точка, отделяющая одно предложение от другого, у Гоголя зачастую условна, фиктивна. "Какое-то странное упоительное сияние примешалось к блеску месяца... Серебряный туман пал на окрестность. Запах от цветущих яблонь и ночных цветов лился по всей земле" ("Майская ночь"). Здесь наше восприятие работает поверх точек. Глагол "лился" легко переносится с запаха яблонь на блеск месяца. А месяц перекочевывает из "Вечеров" в книги о "Вечерах": "Напев прозы Гоголя, как сияние месяца, струится в многообразиях словесных вариаций" (Андрей Белый. "Мастерство Гоголя"). Время действия самой первой истории - "Сорочинской ярмарки" - полдень. Затем солнечный свет меркнет. Наступает вечер. Ночь. Над всеми прочими страницами сияют луна и звезды или нависает черное, беззвездное, безлунное небо. "С середины неба глядит месяц. Необъятный небесный свод раздался, раздвинулся еще необъятнее. Горит и дышит он. Земля вся в серебряном свете; и чудный воздух и прохладно-душен, и полон неги, и движет океан благоуханий... Недвижно, вдохновенно стали леса, полные мрака, и кинули огромную тень от себя". Ночь становится не только временем, но и местом действия, если угодно, театром событий. Как и подобает месту, она ограничена в пространстве. Ее потолок - небо, ее нижний предел - земля. Есть у гоголевской ночи и задник: некая сфера, нечто вроде края земли, каковым представляли его средневековые схоласты. Не хватает - таков уж замысел творца - только стен. Но их отсутствие лишь облегчает работу сквозняка: приносить и уносить, как в театре, леших, казаков, школяров, ведьм, упырей, селян. Ткань, из которой сшита эта ночь, может быть оценена в сравнении, по контрасту. Шелк шелковист постольку, поскольку шершав шевиот. Если сравнивать украинскую ночь с персидской или турецкой, то она покажется бледнолицей, анемичной, почти лишенной запахов. Турецкая ночь бросает вызов украинской не только потому, что она звездна, пряна и бархатиста. В украинский фольклор XVI - XVII столетий на роль вражьей силы, наряду с ляхами, москалями, жидами, приглашены и турки. Причем, судя по балладам и легендам, Украина и Турция схлестываются и перехлестываются не только на поле брани. Набеги и резня - не единственный способ общения двух народов. В популярном фольклорном сюжете о сестре, попавшей в турецкую неволю, парубок Иван не только бражничает с турками, но и продает им свою сестру, продает за "гроши". Попойка и торг - это форма диалога на уровне быта. Те элементы бытовой культуры Украины, которые в России чаще всего воспринимаются как типично украинские - оселедец, форма усов, казацкая одежда - заимствованы украинцами у турок. Даже эталон казацкой красоты в Запорожской Сечи не многим отличается от турецкого. На лингвистическом уровне Украина тоже пересекается с Востоком. Такие смачные украинские слова, как бахча, килим, кавун, шаровары, - персидского происхождения, кобза - музыкальный символ Украины - тюркского. При этом оживленного литературного диалога - в силу многих причин - между Украиной и Турцией не завязалось. Так что гоголевская украинская ночь звездна, душиста и бархатна по контрасту с блеклой, северной, петербургской. На контрасте этих ночей первым начал работать Пушкин. В прозе поэта ночь, как таковая, сугубо описательна: "Погода утихла, тучи расходились, перед нами лежала равнина, устланная белым волнистым ковром. Ночь была довольно ясна" ("Метель"). "...к вечеру все сладилось и пошел домой пешком, отпустив извозчика. Ночь была лунная" ("Гробовщик"). "Он проснулся уже ночью: луна озаряла его комнату. Он взглянул на часы: было без четверти три" ("Пиковая дама"). Но зато в стихах Пушкин дает волю и языку и дыханью:
Тиха украинская ночь. Прозрачно небо. Звезды блещут. Своей дремоты превозмочь Не хочет воздух.
("Полтава")
Гоголь не прошел мимо описания этой ночи, густо замешенной на "щ", "з", "ч", "х". Гоголевское "Знаете ли вы украинскую ночь?.." - это ответный жест. И даже гоголевское "Чуден Днепр при тихой погоде" интонационно и лексически навеяно все тем же "Тиха украинская ночь". Гоголь был первым русским прозаиком, воспринимавшим язык прежде всего чувственно. Он стремится, чтобы читатель вместе с писателем осязал, слышал, видел. "Метафизическая" прозрачность пушкинской прозы ему чужда. Апелляция к органам чувств требует предельной языковой экспрессии. Помимо украинских слов, вынесенных Гоголем в словарики-приложения, в гоголевском языке множество украинизмов. Русский читатель воспринимает их не столько умом, сколько прапамятью. Потому чтение Гоголя вызывает лингвистическое головокружение. Интонация, строение фраз в его прозе предполагает легочное, физиологическое сопереживание. Гоголевская проза отличается от догоголевской, как цветное кино от черно-белого. Причем цвет у Гоголя не обязательно выражается эпитетом. Слово "очи" - а "глаз" в "Вечерах" почти не встретишь - безусловно черное. Глаза с буквой "ч" посередине не могут быть другого цвета. Новизна Гоголя, его "фантастичность" заключается в том, что он сделал русской прозе прививку украинской языковой чувственности. Дело тут не в украинских реалиях: именах, словечках, юморе, фольклоре, а в принципиальной переориентации литературного языка. Писатели-чужаки или, если угодно, приймаки, могут отблагодарить усыновившую их литературу не только тем, что приносят в нее извне. Благодаря свежему восприятию своей новой языковой родины, они порой остро видят то, что прежде, примелькавшись, никому не бросалось в глаза. Так совершаются открытия отдельных слов, интонаций, частей речи. Если бы Гоголь не стал языковым перебежчиком, то его проза воспринималась бы на родине тавтологически. Как-то Пушкин заметил: "От ямщика до первого поэта мы все поем уныло". В основе русского литературного мышления - идея. И чем больше лихорадит идею, тем замечательней получается проза. Порой эта идея может быть обрамлена скромным узором. Украинское литературное мышление, за редким исключением, барочно, орнаментально. Смысл его в переплетении и ритме различных орнаментов, как во фразе о Катерине из "Страшной мести": "Незаплетенные черные косы метались по белой шее". Гоголь терпел поражения ("Выбранные места из переписки с друзьями"), когда изменял собственной природе и силился быть русее русских. Отношение Гоголя к России - это типичная реакция истеричного эмигранта на заграницу. Для него туземцы - нехристи, немцы, нелюди, по-нынешнему инопланетяне, которых и убить не грех. Гоголь так и поступает, вынося свое преступление в название "Мертвые души". После же кается и казнит себя: сжигает вторую часть поэмы.
И в заключение о главном. Герои "Вечеров", как и подобает левобережным украинцам, одеты в шаровары. Эти шаровары, словно дирижабли, летают в воздушном пространстве ночи. Если бы Гоголь провел детство и отрочество в Западной, правобережной Украине, где в ходу узкие штаны-дудочки, то едва ли он написал бы прозу такого полета, размаха, такой объемной щедрости. На какой странице ни откроешь "Вечера", в воздухе колышутся, реют, парят, хлобыщут шаровары. Впрочем, если хорошенько приглядеться, надев на нос, по совету Рудого Панька, вместо очков колеса с комиссаровой брички, то замечаешь, что это колышется, реет, парит, хлобыщет сам ночной воздух, которым накачаны гигантского размера шаровары. Но чем глубже Гоголь укореняется в петербургскую жизнь, тем решительней перемены в гардеробе его персонажей. Шаровары, кожухи, плахты, сукни, черевики уступают место сюртукам, шинелям, вицмундирам, башмачкиным. Но это уже иная тема, имеющая лишь косвенное отношение к молодой прозе молодого, но многообещающего автора из Малороссии.