От русского Просвещения Нарежный перенял не только грозный пафос обличения порока, крепостнического произвола прежде всего, но и мысль о естественном, природном равенстве всех людей. Эту мысль развивает Гаркуша перед своими товарищами - разбойниками, вчерашними крепостными: "Все мы считаем себя рабами панов своих: но умно ли делаем? Кто сделал их нашими повелителями? Если господь бог, то он мог бы дать им тела огромнее, нежели наши, руки крепче, ноги быстрее, глаза дальновиднее. Но мы видим противное".
Все это заставляет видеть в лице главного героя черты благородного разбойника, даже благородного разбойника-идеолога, подводящего под свои действия базу передовых идей. Но в то же время Гаркуша допускает жестокость, мучительства; в шайку его вливается всевозможный темный люд - "лишенные за распутную жизнь звания своего церковники, здоровые нищие, лишившиеся всего имущества своего от лени, пьянства и забиячества", и т. п. Создается та двойственность моральной оценки (выраженная с помощью суждений автора: роман рассказан от его лица), двойственность освещения, которая будет отличать трактовку разбойничьей темы и - шире - процесса отчуждения, отпадения главного героя от общества - в русском романтизме. Нарежный отчасти совпал с романтическим движением, отозвался на его нарастающее влияние; вспомним, что в 1822 году уже появился пушкинский "Кавказский пленник".
В то же время Нарежный не оставил и привычных схем романной поэтики, начиная от типажа главного персонажа до способа развития действия. При всей колоритности Гаркуши, особенно вначале, когда он предстает в довольно тесной слиянности с украинским бытом, в нем есть и обычная для нарежнинских главных персонажей нецельность, расплывчатость. Впрочем, это оборачивается своим достоинством: от человека все можно ожидать. Кто мог ожидать от Гаркуши, скромного и набожного пастуха, такого разгула жестокости, такого проявления силы, такой мощи характера, что повествователь даже говорит о нем как о несостоявшемся великом деятеле рода человеческого: дескать, природа, "поставив его в лучшем кругу общественности - подарила бы отечеству, а может быть и всему свету, благотворителя смертных, вместо того, что он выходит ужасный бич их...". А ведь Гаркуша- еще благородный разбойник, идеолог, а вместе с тем еще богатырь почти сказочный.
Сказочный, лубочный уклон довольно ощутим с развитием действия, и это вполне отвечает приверженности Нарежного к несбыточному, чрезвычайному, авантюрному. Такой уклон усиливается с выходом на сцену некой разбойницы Олимпии. Хотя и судьба Олимпии несет в себе немало живых примет тогдашнего быта, в том числе и примет крепостного произвола, но с ее появлением, как соперницы и возлюбленной Гаркуши, резко возрастает лубочно-авантюрное начало.
Оба атамана, как выясняется, решают пожениться, объединив свои шайки для успеха общего дела.
"Подошед к своей воинственной нимфе, Гаркуша произнес:
- Я считаю себя весьма счастливым, что вижу в сей прелестной области мужественного атамана - прекрасную Олимпию!..
- Я и сама не менее рада,- отвечала Олимпия, устремив на него пламенные глаза,- что имею случай видеть близ себя человека" которому во всей округе нет подобного в храбрости и замыслах".
Вслушиваясь в этот галантный обмен любезностями, думаешь, что перед тобой не свирепые разбойники, а чувствительные любовники Никандр и Елизавета из "Российского Жилблаза" или, скажем, философы-семинаристы и их подруги из "Двух Иванов". Элемент чувствительности (о своих "страстных чувствованиях" к Олимпии, упоминает и Гаркуша), пусть даже растворенной сказочной шутливостью и забавностью, Нарежный считал необходимой приправой романного действа.
Итог творческой деятельности Нарежного подвел спустя почти полвека после его смерти И. А. Гончаров. В письме к М. И. Семевскому от 11 декабря 1874 года он писал, возвращая ему "три томика "Российского Жилблаза":
"Нельзя не отдать полной справедливости и уму и необыкновенному по тогдашнему времени уменью Нарежного отделываться от старого и создавать новое. Белинский глубоко прав, отличив его талант и оценив его как первого русского по времени романиста. Он школы Фонвизина, его последователь и предтеча Гоголя... Вы увидите в нем намеки, конечно, слабые, туманные, часто в изуродованной форме, на типы характерные, созданные в таком совершенстве Гоголем... Натурально у него не могли идеи выработаться в характеры по отсутствию явившихся у нас впоследствии новых форм и приемов искусства; но эти идеи носятся в туманных образах- и скупого, и старых помещиков, и всего того быта, который потом ожил так реально у наших художников,- но он всецело принадлежит к реальной школе, начатой Фонвизиным и возведенной на высшую ступень Гоголем... В современной литературе это была бы сильная фигура" [1].
[1] И. А. Гончаров. Собр. соч. в 8-ми томах, т. 8. М., Гослитиздат, 1955, с. 474-475.
Заслуги писателя определены здесь кратно и точно. Выдвинуто вперед самое ценное в Нарежном - его романное творчество, сделавшее его ключевой фигурой в истории русского романа. Определено место Нарежного в пределах эволюционного ряда, указана его принадлежность к "реальной школе".
Очень важна и фраза Гончарова: Нарежный - "предтеча Гоголя". По дарованию они, конечно, несопоставимы. Это, как выразился более поздний литературовед, "смертный и божество"; "но сколько сторон роднит их друг с другом!" [1]. Некоторых "сторон" мы уже касались выше; здесь же следует подчеркнуть, что сходство не ограничивается отдельными тематическими и сюжетными перекличками, но простирается на поэтические системы обоих авторов. Помимо интереса к прозе и мелочам жизни, к бытовому колориту (в том числе и к украинскому), помимо "вкуса к юмористическому представлению обыденней действительности", есть нечто общее и в самом складе юмора, типе комизма.
[1] В. Данилов. Земляк и предтеча Гоголя. Отдельный оттиск из журнала "Киевская старина", Киев, 1906, с. 14.
Для Гоголя в высшей степени характерно то, что можно назвать непроизвольностью и наивностью комизма, избегающего педалирования и аффектации (которые нередко сопутствовали комизму в догоголевской, дидактической литературе). Персонажи "не знают" о своих смешных сторонах, не собираются выставлять их на публичное обозрение - они лишь непроизвольно проявляют себя. Да и жизнь в целом "не знает" о заключенном в ней комизме - она лишь естественно функционирует по своим собственным законам. Смешное выказывается, как говорил Гоголь, "само собою". У Гоголя этот тип комизма выступает в сложившемся, совершенном виде. Но и у Нарежного заметны его начало, его наметки. Отсюда и переклички, подчас поразительно неожиданные. Чтобы не быть голословным, приведу хотя бы один пример. Вот Парамон из "Аристиона", кутила и игрок, мучается от невозможности сказать что-то необходимое и нужное. "Казалось, он искал в голове своей приличного ответа на сделанную ему задачу, но в ней было так пусто, как в карманах стихотворца..." Затруднение разрешилось репликой: "В голове у меня много, много, да вот нейдет..." Это даже и текстуально предвещает знаменитую реплику Бобчинского о Хлестакове: "...и здесь (вертит рукою около лба) много, много всего". В обоих случаях перед нами комизм бессмыслия, беспомощного, немотствующего языка.
Возвращаясь к отзыву Гончарова, нужно сказать еще о том, что он оценил усилия Нарежного в области стиля, языка. Современная ему критика не раз упрекала романиста в языковых погрешностях, нарушении меры и т. д. Гончаров также отмечает, что язык Нарежного нередко выглядит "тяжелым, шероховатым, смешением шишковского с карамзинским". Но писатель видит и то, что ускользнуло от внимания современников романиста. "...Очень часто он успевает, как будто из чащи леса, выходить на дорогу и тогда говорит Легко, свободно".
Наконец, важно и то, что итоговое суждение о Нарежном высказано великим писателем, одним из крупнейших представителей русского реализма XIX века. Многое в Нарежном было обращено к последующим литературным временам - к Гоголю, к "натуральной школе", к развившимся из нее тенденциям. Еще Н. А. Добролюбов отмечал, что Нарежный "предупредил Гоголя со всею новейшею натуральною школою" [1]. И вот теперь новейшее литературное движение устами одного из своих самых видных представителей воздавало Нарежному должное, видя в нем не только своего предшественника по школе - "реальной школе" - но и фигуру, способную действовать в рамках этого движения. Причем - потенциально яркого деятеля, "сильную фигуру".
[1] Н. А. Добролюбов. Литературная критика, т. I, 1934, с. 533.