Разумеется, комик или сатирик не так смотрит на действительность, как историк или беспристрастный нравоописатель. Почему юмористу не подгулять на счет ближнего, не посмеяться над тем, что ему кажется смешным? Вольному воля. И если посмеялся он забавно для других, то цель его им и достигнута. Но и в этом случае любуйтесь талантом его, но не покоряйтесь безусловно насмешливому злословию его. А в публике и в критике нашей именно так и поступили, для них грибоедовская Москва есть настоящая Москва, заклейменная сильною рукою безапелляционного таланта. А в этом-то публика наша и особенно критика наша грубо ошибаются.
Какие здесь тузы живут и умирают [59] .
Карамзин говорит, кто были эти тузы. Что же в них худого и смешного? Тут уже комедия посягает на историю [50] . Тузы так тузы. Неужели было бы лучше иметь одни двойки, да тройки? [51]
В заключение всего скажем: отрицаем ли в комедии всякое литературное достоинство, а в авторе всякое дарование? Боже упаси. Напротив. Мы готовы признать что в драматической нашей степи нельзя не обратить внимания на живое растение, в котором отливаются разноцветные и яркие краски: нельзя даже и не полюбоваться им. Об авторе и говорить нечего: он пишет часто неправильно [52] , но речь его бойка. И в переводах маленьких комедий с французского языка, которыми он выступил на литтературную дорогу [53] , он довольно ловко и метко набил себе руку на сценический разговор и стих. Но нет в нем того, что образует драматического писателя: нет ничего общечеловеческого, нет характеров, нет ни одного портрета во весь рост: все силуэты, более или менее карикатурные и ярко раскрашенные. Комедия <">Горе от ума<"> не переводима на другой язык. Знаем, что многие припишут ей это в похвалу, как свидетельство оригинальности: мы же признаем это свидетельством слабости, недостатком творчества и драматических соображений. Иностранцы могут не понять ясно указаний на нравы, могут не понять особенностей и, так сказать, своеобразий речи. Но это все внешние принадлежности: а человека, если человек верно выведен, иностранцы поймут. Есть общий нравственный человеческий язык, удобопонимаемый мимо интернациональных словарей. Скупого, созданного, или списанного Мольером с натуры, на какой язык ни переводи, он на всякой сцене получит право гражданства. В Тартюфе много чисто французского, но человеческое преобладает: и Тартюф сделался везде своим человеком [54] . Но можно еще быть комиком, хотя и не возвышаясь до Мольера и других первоклассных драматургов. Тут найдет себе довольно видное место и Грибоедов. Но для нашей критики этого не достаточно; не говорим о публике, которая преимущественно ездит в театр для развлечения, для забавы: вообще наша критика не держится середины, а обыкновенно кидается в крайности. Она или на коленях с кадильницей в руках пред кумиром своим, или с бичем над жертвою своей. Мало знакомая с иностранными литературами, она часто возводит на высшую степень то и того, которые в сравнении с чужими произведениями и писателями, имели бы право на более скромное, хотя и почетное место. Так, например, со слов Булгарина критика наша твердит, что <">Горе от ума<"> комедия бессмертная и гениальная. [55] У нас большой запас гениальности и бессмертности: и мы уступаем их дешево, уже точно по своей цене [56] . Между тем мы забываем или не ведаем, что подобных гениальностей и бессмертностей можно насчитать десятками в чужих литтературах, а особенно францу<з>ской. Критика наша не образует вкус публики и не развивает в юношестве зародышей трезвых и зрелых понятий. Напротив, она растлевает и губит такие зародыши, если бы они где-нибудь и прозябали. Наша критика сплошь и рядом ставит на один уровень и Пушкина и Гоголя и Грибоедова: даже и Белинского. Этим доказывает она, что даже и Белинского не понимает.
Именно эту слабую и больную сторону критики нашей имели мы в виду, строго разбирая творение Грибоедова. На сцене нашей комедия его, особенно и не только особенно, но исключительно при искусном и блестящем разыгрывании ее, может она иметь еще долгий успех. (В чтении она много теряет.) Но когда водворится и окрепнет у нас здравая и мыслящая критика, то есть оценка, то все эти прейскуранты гениальностей и бессмертностей значительно упадут в цене своей; и восстановят и утвердят ценность предметов по внутреннему их качеству и достоинству.
В роли Чацкого, или, вернее сказать, в уме и даровании Грибоедова много сатирического пыла, много сатирической раздражительности и даже желчи. Епиграммы так и сыплятся, как искры. Но в комедии вообще нет веселости [57] . Автор навербовал, собрал кстати и некстати целую орду смешных лиц. Но смешных, комических положений от них не выходит, как, например, в Гоголе и даже в Княжнине. – К хвастуну приехал дядя, человек не большого полета, смиренный, который очень не по нутру Верхолету и может родством своим помешать ему в мишурном блеске, которым он себя облек. На это слуга Хвастуна предлагает ему:
Бывал он дядя Ваш, теперь пусть будет мой [58] .
Этот стих не сатирический, но запечатлен истинным комизмом, потому что он натурально вытекает из самой основы Комедии. Так же как и стих Верхолета: "Пойду писать я письма к королям" [59] . Таких характеристических стихов нет в <">Горе от ума<">. Нельзя не повторить, что одно прямо комическое лице во всей комедии выходит Чацкой. С первого появления его на сцене до самого разъезда можно сказать о нем что он туда попался, как кур во щи или как ворона в суп. Он влюблен, а кумир любви его влюблен в другого: он ревнует, он бесится, неистовствует, а над ним смеются: он проповедует, витийствует, а слушатели один за другим убираются от него. София Павловна, когда он умоляет ее выслушать его, впустить его к себе в комнату ее, хотя на две минуты, пожимает плечами, уходит к себе и запирается [70] , под носом его, как говорят французы. В оправдание свое и в утешение ему говорит, что ее ожидает прикмахер (!) и что он щипцы простудит (!) [71] . Помилуйте! Какое же тут горе от ума? Тут есть горе, но вовсе не от ума, а разве от чего-нибудь совершенно другого.
Об этой комедии можно сказать по францу<з>ски, qu'elle n'est par la bonne compagnie [72] . По-русски высказать это труднее: она не благоприлична: в ней нет, так сказать, должной вежливости в отношении к зрителям. Все как-то грубо и резко вырублено. В седьмом часу утра весь дом Фамусова уже на ногах, а только что приезжий из-за границы Чацкий даже у ног Софии. Спозаранку идут здесь любовные объяснения, София Пав<ловна> ведет любовную беседу с Молчалиным: старик Фамусов любовно заигрывает с служанкой Лизою: Чацкий расточает любовные мадригалы и елегии Соф<ии> Пав<ловне>. Что за цитера такая! Мы вполне в области нежности, le pays de tendre (страна нежности – ред.), как в францу<з>ском пастушеском романе Астрея в начале 17 века [73] . Но в романе все идеально: а здесь все вещественно и сыро реально. За<го>рецкий, может быть, и негодяй: но все же неприлично в чужом доме говорить вслух про гостя этого дома:
Вот, брат, рекомендую
Человек он светский:
Отъявленный мошенник, плут,
Антон Антоныч Загорецкий [74] .
А так выражается еще Платон Михайлович, который уже пять лет твердит на флейте а-мольный дуэт [75] , и мог бы, по словам жены его, по качествам и по таланту своему быть московским комендантом [76] . О самой Софии и говорить уже нечего. Трудно понять, как порядочная, благовоспитанная женщина, или девушка могла бы взять на себя в частном спектакле такую беззастенчивую и нахальную роль. Присяжные актрисы дело другое, для них искусство служба: они не могут быть слишком разборчивы и должны представлять натуру во всех ее видах и уклонениях".
Примечания
1. Впервые: Новое литературное обозрение. № 38 (1999). С. 230-250.
2. 30 апреля 1823 г. Вяземский писал к А.И.Тургеневу: "Здесь Грибоедов персидский. Молодой человек с большою живостью, памятью и, кажется, дарованием. Я с ним провел еще только один вечер" (АбТ, 6, 16). Ср. в поздней мемуарной статье Вяземского: "В военной службе состоял я только в 1812 году и не далее Бородина; с Грибоедовым познакомился лет десять позднее в Москве" (Вяземский, VII, 338).
3. См. об этом: Вяземский 1874; Грибоедов, 1, 298-300; Верстовский 1949; Фомичев 1977.
4. Значительная часть этих эпиграмм вошла в издания: Эпиграмма и сатира; Русская эпиграмма 1975; Русская эпиграмма 1988. См. также: Гиллельсон 1957; Гиллельсон 1969, 111; Мещеряков, 92-96.
5. Грибоедов писал: "Благодарю вас за письмо к Н.М.Карамзину, стыдно было бы уехать из России, не видавши человека, который ей наиболее чести приносит своими трудами, я посвятил ему целый день в Царском Селе и на днях еще раз поеду на поклон, только далеко и пыльно" (Грибоедов 1988, 499). Видно, что Грибоедов признает значение Карамзина, но видно, что он и делает все возможное, чтобы подчеркнуть свою независимость: почти официальный комплимент ("ей наиболее чести приносит") сменяется сдержанно-холодным "я посвятил ему целый день" и оттеняется упоминанием дорожного неудобства, видимо, значительного: "далеко и пыльно".
6. Во всяком случае, в статье "Минувшего 1824 года военные, ученые и политические достопримечательные события в области российской словесности" (1824) Кюхельбекер относит Грибоедова к "славянам-романтикам" наряду с Катениным, Шаховским и самим собой (Кюхельбекер 1979, 500).
7. См. письмо А.С.Пушкина к Вяземскому от 11 июня 1824 (Пушкин, 13, 96).
8. В одном из примечаний, помещенных в изд. Вяземский 1862, М.Н.Лонгинов заметил, что Вяземский "был в дружеской приязни с Грибоедовым". Вяземский же, прочитав это, на полях своего экземпляра, как указала В.С.Нечаева, написал: "Не был я в дружеской приязни с Грибоедовым" (см.: Вяземский 1935, 592).